Правда и кривда
Шрифт:
— Остановись! — бросил шоферу, пригибаясь, выскочил на обочину и поднял вверх обе руки.
Черный лоснящийся ЗИС, темно перегоняя на себе куски неба и ослепительного солнца, с шипением остановился возле голубых гнезд чабреца. И не успел из машины выйти первый секретарь обкома, как Кисель, волнуясь и не спуская с него глаз, заговорил, замахал руками:
— Я больше не могу работать! Я, Михаил Васильевич… всему есть предел…
— Почему вы больше не можете работать? — неожиданно спросил кто-то со стороны.
Кисель оглянулся, обалдел и от неожиданности подался назад. Опамятовавшись, он увидел перед собой секретаря
— Я… — окончательно растерялся Кисель, изображая угодливую улыбку, но она сразу не могла смести все предыдущие выражения гнева и негодования и потому вышла жалким уродцем.
— Говорите, не стыдитесь, товарищ…
— Кисель, начальник областного управления сельского хозяйства, — подсказал Михаил Васильевич.
— Я, видите, ничего не могу сделать с одним очень норовистым председателем колхоза, — немея до самых ног неуверенно заговорил Кисель. — Он никого не слушается…
— Чем провинился этот председатель? — взгляд у секретаря ЦК становится строже.
— Анархист во всем: и в планировании, и в работе, и в быту, — немного начал отходить Кисель. — Вот он только что отказался жать, обругал меня троцкистом и прогнал со своего поля, потому что нет на него управы.
— Прогнал? С поля? Ничегонький нрав имеет. Это, Михаил Васильевич, уже непорядочки.
— У него везде такое, — оживился Кисель. — Колхозное добро разбазаривает, открыл на поле богадельню — выдает бесплатно борщ.
— Бесплатно? — удивился секретарь ЦК. — И вкусный или плохой?
— Я не пробовал.
— Напрасно, а я на дармовщину не постеснялся бы, — засмеялся секретарь ЦК, и в насильно-подобострастной улыбке искривился Кисель. — Поедем взглянем на этого анархиста…
Бессмертный услышал урчание машин, когда свернул с озими соседнего колхоза, но даже не оглянулся, потому что злился и с болью посматривал на зеленый пучок скошенной ржи: до каких пор будут так калечить хлеборобскую работу? И до каких пор перед киселями будут гнуться даже умные, но боязливые или слишком осторожные председатели? Но вот машины повернули прямо к нему, остановились, и Марко первым увидел секретаря ЦК. Радость, удивление и опаска шевельнулись в душе мужчины.
— Так это вы Марко Бессмертный? — пристально всматриваясь, здоровается с ним секретарь ЦК. На миг на его челе выгибаются складки, а взгляд летит куда-то вдаль. — Кажется, будто я встречался с вами?
— Встречались, — оживляется лицо Марка, а на вид Киселя падает тень.
— А где мы встречались?
— На фронте. Вы вручали мне орден Ленина.
— Приятно снова увидеться, — сердечно улыбнулся секретарь ЦК, но сразу и нахмурился. — Что вы держите в руке?
— Пропащий хлеб.
— Пропащий?
— Да. Это хлеб для… сводки. Из него еще дух молочка не выветрился.
— А какое горе заставило жать хлеб… для сводки? — Марко замялся, а Кисель побледнел.
— Говорите, говорите, не скрытничайте.
— Это я сказал жать, — насилу выговорил Кисель — ему перехватило дыхание и язык.
— Зачем? — обернулся к нему секретарь ЦК, и глаза его потемнели.
Кисель сник:
— Оно, я думаю, должно дойти в покосах.
— Если не дошло в голове, то где уж ему дойти в покосах?! — гнев сверкнул во взгляде секретаря ЦК. —
— Я сельскохозяйственный институт окончил.
— Даже? — удивился секретарь ЦК. Он взял у Марка пучок колосьев, протянул Киселю. — И у вас не болела совесть, когда бросали под косу хлеборобскую надежду?
— Извините… не досмотрел… потерял ее…
Секретарь ЦК мрачно, с глубоким укором взглянул на Киселя:
— Не только эту рожь — святость к работе, к человеку потеряли вы. Порожняком едете в социализм! — и обернулся к секретарю обкома: — Я думаю, товарищ Кисель правильно сказал, что он больше не может работать на своем посту… Садитесь, товарищ Бессмертный, показывайте хозяйство.
Все это, словно удар грома, ошеломило Киселя. Он хотел что-то сказать, но удержался, уперся спиной в вилис и тоскливо смотрел, как закрылась дверца ЗИСа. К нему, будто сквозь кипяток, донесся смех из машины — неужели у кого-то теперь и радость могла быть? Кисель дрожащей рукой вынул из кармана платок и начал отирать пот, который выжимался не солнцем, а мучительной грустью. Когда ЗИС тронул с места, он потянулся к нему туловищем и обеими руками, но сразу же и опустил их, потому что разве мольбами можно вернуть утраченное? Для этого, очевидно, надо что-то другое. И от этой мысли тоскливо зашевелились другие, вползая в его края жизненных дорог. Но сразу же прогнал их, потому что разве же он для себя старался, разве ему лично нужна эта рожь, пусть бы на пне закоченела она! И снова к краешкам его дорог поползли сомнения, и он молча выкорчевывал из себя поединок мыслей, признавал — и признать не хотел свою вину, потому что не сам он так старается… то есть старался на руководящей работе… Где там было думать о святости к работе, когда больше думалось о том, как бы не схватить «строгача» за эту же недосеянную или несобранную рожь.
Теперь он впервые за долгие годы посмотрел на поле не как тот руководящий работник, которому надо кого-то разносить за пахоту, сев или хлебозаготовки, а как обычный смертный… И из этого ничего не вышло… Почему-то нивы показались ему пожелтелой сценой в театре, где внезапно оборвалась часть его биографии, и колосья — не пели, не сочувствовали ему, а шипели на него…
— Так к следователю ехать или домой и к дому? — спросил из кабины шофер.
В руке его одиноко зеленел напрасно погубленный колосок ржи, и Кисель почему-то вздрогнул и безнадежно махнул рукой.
— Езжай, куда хочешь, теперь все равно…
— Может, к кухарке с весенними глазами? — оживился Иван Игнатович, которому снова захотелось увидеть ту женщину, от взгляда которой хотелось стать моложе и лучше.
Кисель встрепенулся, будто его ужалил шершень… И что было бы послушаться кухарку — отведать ее борща? А в это время машина с секретарем ЦК поехала бы кто знает куда и не зацепилась бы за его судьбу. Так разве угадает человек, на чем он должен споткнуться?
Кисель поднимает завядшую голову. На дороге уже оседает пыль, а за ней прозрачными прожилками расщепляется прогретый стеклянный воздух, и марево дрожит за рожью, на которую он некоторое время не приедет начальником. Ну, а потом как-то перемелется. Кисель начал забегать мыслями наперед, но одна со стороны ужалила его. «Приехал-уехал», — с невыразимой горечью вспомнил свое прозвище и чуть ли не застонал. Вот и все, что осталось от его деятельности…