Правда и вымысел
Шрифт:
— Ладно, отлёживайся, — слышно было, участковый сумку взял с тумбочки. — До чего себя довёл, а? Дистрофик!.. Хоть понял что-нибудь?
— Понял, на всю жизнь наука, — забормотал я ему в след. — Спасибо!
— А ты ведь не по пьянке в горах-то оказался, — уверенно сказал наблюдательный дедок, когда тот вышел. — И никакой ты не студент. Я их за версту чую.
— И тебе спасибо, дед, выручил. — Я сел на кровати, спустив ноги.
— Любопытно мне, как бы отбрёхиваться стал, спроси он про глаза? Отчего они заболели-то? Сразу оба на ветку наткнул? Или сор попал? Может, трахома?
— Не знаю, что-то сделалось…
— Зато я знаю. У тебя глаза свету боятся, верно? Если б ты всё время на свету был, с чего
— У тебя железная логика, Григорьич.
— Да, логика есть — зубов нету, — мгновенно ответил он. — И долго плутал ты, пожалуй, месяцев пять.
— Не угадал. Всего три недели…
— Это ты милиционеру скажешь, три. Волосы-то у тебя тёмные и только концы на солнце выгорели. Значит, на четверть отросли без света.
— Сейчас так модно, я концы обесцветил.
— Чем обесцвечивал-то?
— Перекисью.
— А, тогда конечно, — будто бы удовлетворённый моим сообщением, старичок замолчал.
— На улице сейчас темно? — спросил я.
— Да уж первый час, пора спать ложиться. Больница хоть и поселковая, а соблюдать режим надо. Я ведь завтра домой! Доктор здесь строгий. Обычно за нарушение режима выписывают, тут наоборот… А я так по дому соскучился.
— Тогда выключай свет и ложись.
— И то верно. — Он простучал пятками и щёлкнул выключателем. — Сплю я крепко, ничего не слышу, так что… А пещера есть, длинная, со всякими ходами. Её только местные знают, и то не всякий… Зайти можно от истока речки Берёзовой. Значит, автобусом до Вижая, а там пешочком вёрст тридцать будет. Думаю, туда тебя занесло, а куда ещё? В неё ведь попадёшь, так можно не то что пять, и десять месяцев блукать. Один раз я залез — мать родная!
Не договорил и заскрипел сеткой кровати.
— Спасибо, Григорьич.
Стянуть повязку с головы не удалось, глаза замотали профессионально, пропустив бинт под волосами. Я нашёл узелок, раздёргал его и раскрутил повязку, под которой оказалась ещё и бумага, вероятно, светонепроницаемая.
И разлепил веки.
Прежней нестерпимой боли я не ощутил, хотя глазницы начинало ломить от лёгкого движения глаз, полос и чёрных зигзагов тоже не было — окружающий мир оказался залитым молочными, непроглядными сумерками, в котором я не увидел даже своих рук, поднесённых к лицу. Проморгался, протёр глаза — бесполезно…
Подождав, когда дедок засопит, я встал на ноги, сделал два шага — вроде, ничего, даже не качает, только суставы скрипят. Нащупал перед собой тумбочку, за которой оказалось окно — обыкновенное, деревенское, с выставленной зимней рамой и услышал за стеклом шелест листвы.
Всё-таки была весна…
Значит, я пробыл всё это время в копях. Как в детстве, когда ушёл на Божье озеро всего на несколько часов, а вернулся на третьи сутки…
Нет, я допускал, что такое возможно, поскольку уже во второй раз испытывал этот мощнейший сбой во времени; другое дело, в тот момент, как и в возрасте шести лет, не мог объяснить, как и почему произошло его замедление. Ни себе, ни окружающим. Что это, особое состояние материи в зонах глубинных разломов? Иное положение солнца относительно каких-то определённых точек на Земле или какое-то необычное, аномальное явление?
Почему-то ведь кажется, что над Манарагой в полдень солнце входит в зенит, будто на экваторе? И отчего только из единственной точки можно наблюдать потрясающий восход солнца и открывающийся в это время космос?
Потом, когда я начал «собирать» и рисовать карту Путей и Перекрёстков, часто вспоминал это своё напуганное состояние и рой противоречивых, сумбурных мыслей, которые и дали первый толчок. Именно там, в больнице, после пробуждения (а я до сих пор уверен, что спал и не терял сознания), и возникла догадка о существовании
И там же, в больнице, вспомнил о Тропе Трояна и о «вечах» его, упоминаемых в «Слове о Полку Игореве». Текста я не знал наизусть, и будучи слепым, «увидел» его в своём воображении и прочитал дословно нужные места. (Потом проверял, оказалось точно.) Вещий Бонн, певец старого времени, ходил по этим Путям, «свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню черес поля на горы».
Две полы времени! (Полы — нижняя кромка плаща, одеяния, касающаяся пола или земли и обязательно распашного, иначе будет подол). Две части одного целого, но не половины, как день и ночь в сутках, как два крыла у птицы! Одно для тех, кто стоит на Путях и находится в другом измерении, второе — кто их не ведает и живёт по текущему времени, по часам, дням, временам года. И потому «Были вечи Трояни, минула лета Ярославля…»
Меня настолько захватили эти мысли, что не заметил, как началось утро, и мало того, не засёк момента, когда восстановилось зрение. Спохватился, увидев багровый восход за окном и понял, что вижу давно, как только начало светать. Правда, мир ещё казался мутным и колеблющимся, словно виделся через чужие сильные очки, но уже виделся! И не успел толком порадоваться, как услышал голос дедка:
— А теперь завязывай глаза. Видишь, солнце белеет?
Доктора мы ждали всё утро, но в палату то и дело заходила медсестра — приносила градусники, завтрак, ставила капельницу, потом прибежала с ведром и шваброй, взялась протирать полы. Мой сосед по палате начинал весело сердиться, поскольку в сторону его деревни лесовозы идут только утром и другого транспорта не найти. Я же намеревался уговорить доктора, а если нет, то прикинуться умирающим, чтоб доктор вызвал санборт и отправил в Красновишерск, откуда можно дать телеграмму, например в редакцию журнала, чтоб прислали денег. Оттуда легче уехать. Мне не хотелось оставаться здесь ни на одну лишнюю минуту, потому что я уже видел роман «Гора Солнца» и мог читать целые страницы, не прилагая никаких усилий и даже не закрывая глаз, так как они забинтованы. Оставалось лишь перенести всё из памяти на бумагу.
Я боялся расплескать это состояние, лежал неподвижно и распираемый восхищением, читал! И одновременно всё сильнее чувствовал голод, потому что стакан жиденького бульона с сухариком был мне, как слону дробина, а медсестра ничего не хотела больше давать, ссылаясь опять же на доктора, мол, только он знает, какая диета положена дистрофику.
Наблюдательный дедок что-то заметил, спросил подозрительно:
— Ты чего это?… Губами шевелишь.
— Есть хочу, — сказал я.
— А! Я-то подумал, с головой что или молишься.
— Молюсь, чтоб врач приехал скорее.
Потом пришла сменщица медсестры, судя по голосу, пожилая тётка и сказала, что доктор может сегодня вообще не приехать, потому как принимает роды в дальнем посёлке, а дорога разбита и обратно повезут на тракторе. На обед мне опять принесли бульон, и тут Григорьич не выдержал.
— Ладно, будь что будет. На вот, хлебай, — поставил мне тарелку. — Так домой хочу — кусок в рот не лезет. Ешь, я у дверей постою.
Осилил всего половину порции, больше не влезло: похоже, желудок ссохся за ненадобностью. Отвалился на подушку, «открыл» страницу романа и ничего прочитать не смог, уснул мгновенно. И тут же чьи-то холодные, жестковатые руки оказались у меня на солнечном сплетении. Я инстинктивно оттолкнул их и услышал неприятный голос своего поводыря.