Правда о Бэби Донж
Шрифт:
— Много.
Он доходил до того, что отыскивал двойной смысл в каждом ее слове. «Много работал?» Не означала ли эта фраза: «Ты недурно развлекался, не правда ли, в то время как я…»
Его ли вина, если у нее от природы слабое здоровье, а их ребенок рос худым и бледным, как спаржа? Должен ли он был отказаться от жизни, от предпринимательства, которое он любил, стройки, от того существования, для которого чувствовал себя созданным?
Он отличался проницательностью. Уже в детстве про него говорили:
— У него ужасные глазенки:
Так вот, она ревновала, ревновала ко всему: к женщинам, к кабинету, к делам, к кафе, которые он посещал, к машинам, которые водил, к свободе, позволявшей ему уезжать и приезжать по своему желанию, к воздуху, наполнявшему его легкие, к здоровью…
Однажды, возвращаясь разозленный в город и сам с собой вполголоса разговаривая за рулем, он додумался до того, что Беби вышла за него потому, что позавидовала сестре, потому, что Жанна и Феликс, шедшие перед ними в Руайане с беззаботностью людей, уже знающих свое будущее, составляли пару. Почему бы и ей не заполучить мужа, не составить супружескую чету? Долго ли ей еще оставаться с матерью? Долго ли еще будут возить ее с курорта на курорт, с бала на бал?
Тем хуже! Теперь он будет вести себя, как она. Беби устроила жизнь на свой лад. Играет у себя в спальне с румянами и притираниями, как девочка с куклами. Играет с сыном, с домом, в котором без конца все меняет. Она вежлива с мужем, но никогда не говорит ни о себе, ни о них обоих.
Он будет действовать так же… Теперь он приезжал в Каштановую рощу, переодевался, гулял по саду, натягивал теннисную сетку, ожидал Феликса, играл с ним… Не ревновала ли она и к Феликсу? Разве они оба не Донжи, противостоящие д'Онневилям?
Нашелся человек, который понял его. Это была Ольга Жалибер, женщина отнюдь не умная, но с интуицией.
— Видишь ли, твоя беда в том, что жена твоя не женщина, а молоденькая девушка. И, увы, останется такой навсегда. Она не способна следовать за тобой. Ее мечта — плыть всю жизнь по течению среди живописных берегов, нашептывая слова любви мужчине, который сидит перед ней и гребет.
Ольга — та понимала реальную жизнь. Понимала, что такое любовь, в особенности понимала мужчин.
— Через некоторое время, если не бросишь дела, а я знаю, ты их не бросишь, ты станешь самым влиятельным лицом в городе. И, если захочешь, пойдешь далеко. Запомни, что я сказала тебе сегодня.
Она произнесла эти слова, лежа на кровати и куря папиросу.
— Нам надо было встретиться раньше. Гастон ни на что не способен, если его не подталкивать. А мы с тобой…
Уловила ли Беби запах Ольги Жалибер? В это можно поверить, как и в то, что она обнюхивала его кожу, когда он засыпал.
— Хочу дать тебе совет, Франсуа. Только не подумай, что я ревную. Будь осторожен с госпожой Жалибер. Не знаю, я, может быть, ошибаюсь, но у меня складывается впечатление, что тебя хотят завести слишком далеко.
Каково! Уж не обладала ли она вдобавок ко всему деловым чутьем и не опасалась ли за их
— Не волнуйся. Я знаю, что делаю.
Он вложил средства в строительство клиники. Не для того ли, чтобы поступить наперекор жене?
В чем можно его упрекнуть? Денег он давал Беби, сколько она хотела. Дела его шли превосходно. Он наезжал в Каштановую рощу так часто, как мог. Вкусы у него были простые. На себя он почти ничего не тратил. Ни его романы, ни мимолетные увлечения ни разу не вызывали ни малейшего скандала.
Пусть поговорит с кем угодно в городе, и ей ответят: «Донжи знают, чего хотят. Они далеко пойдут».
Да, пойдут — наперекор девчонке-фантазерке, заказывающей в Париже платья за несколько тысяч франков, чтобы одиноко разгуливать в них в деревенской глуши, и затеявшей вместе с Мими Ламбер переводить английских поэтов.
Вот чем они обе занимались с такой страстью, словно от этого зависели судьбы мира. А когда Франсуа приезжал отдохнуть несколько часов на воздухе, кухарка Кло в ужасе восклицала:
— Вы забыли шампиньоны!
Или несоленое масло, или что-нибудь другое, чего не было в Орнэ.
— Не посмотрите ли кран в прачечной?
В пижаме он отправлялся чинить кран, укатывал корт. А шторы в спальне были задернуты до десяти-одиннадцати утра. Наконец, спускалась Беби, наряженная, как на праздник, в белье, которое впору прожженной кокетке, стройная, гибкая, с застывшей на губах улыбкой.
— Ты еще не одет, Франсуа? Скоро за стол.
— Что ты делаешь?
Он удивленно остановился, сообразил, что стоит посреди комнаты, но так и не вспомнил, что минуту назад стремительно расхаживал по ней из угла в угол.
— Что с тобой?
В дверях стояла встревоженная Жанна. Франсуа посмотрел на себя в трехстворчатое трюмо, увидел осунувшееся лицо, лихорадочные глаза, взлохмаченные волосы. Он спустил галстук, и концы его болтались по обе стороны воротничка.
— Я все думаю, правильно ли ты поступил, приехав сюда на отдых. По-моему, тебе лучше было бы в городе с Феликсом. Ты слишком много думаешь.
Он с горькой улыбкой посмотрел на нее, встревоженную, вечно старающуюся, чтобы вокруг царили мир и покой.
— Что если тебе на время куда-нибудь уехать?… Мы все — и мы и вы — никогда ничего не понимали в Беби. Я думаю, это у нее от отца. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу, хотя мама рассердится.
— Ответь мне, Жанна…
Ее насторожила неожиданная суровость обращения.
— Отвечай откровенно. Считаешь ли ты, что я такой же муж, как любой другой? Что я хороший муж?
— Но…
— Отвечай.
— Хороший.
— Уверена?
— Если не считать разных глупых историй, о которых болтают. Но это не имеет большого значения. Я убеждена, что Феликс… Но раз я об этом не знаю. И это происходит не у меня в доме…