Правда выше солнца
Шрифт:
– Тебе выступать через час, – сказала Федра, прищурясь на сына, стоявшего против солнца. – Или забыл? Отчего не в театре? Заболел? Всё ночами гуляешь, вот здоровье и прогулял. Кушаешь плохо тоже.
– Я уже иду в театр, – сказал Акрион, досадуя, что и вправду забыл о выступлении. – Не заболел. Ночами не гуляю. Поел уже, хорошо поел.
Мать оглядела его с головы до пят, поджав губы и сохраняя на лице выражение, в котором поровну мешались любовь, скепсис, тревога, гордость и смутное желание немедленно отшлёпать.
– Ладно, беги, – разрешила она. – Роль повторить не забудь.
– Не учи молодца, старуха! – послышался
Киликий, опираясь на кривую, покрытую резьбой клюку, выглянул из-за полога, что прикрывал дверной проём: косматая борода колечками, заложенный бельмом глаз, щербатая усмешка. Акрион торопливо поклонился отцу. Киликий в ответ подмигнул.
– А ты мне не указывай! – не поворачивая головы, отозвалась Федра. – Только и знаешь, что на крыше сидеть да на кифаре бренчать день-деньской. Пока в театре играл, от тебя хоть какой толк был. И как только на крышу ту залезаешь, сатир хромой, старый.
– О боги, – засмеялся отец. – Правду говорил Сократ: лучший брак – это когда баба слепая, а муж глухой...
Он снова подмигнул Акриону. Федра развернулась к Киликию и, часто взмахивая перед лицом рукою с выставленным обвинительным пальцем, взялась перечислять мужнины пороки. Тот в ответ посмеивался, собирал в горсть бороду, стучал клюкой о дубовый порог. Сложная причёска на голове Федры подрагивала в такт упрёкам. «Опаздываю», – спохватился Акрион, глянув на высокое, начинавшее припекать солнце. Ловко подобравшись к увлекшейся руганью Федре, он чмокнул мать в щёку, вернулся к забору и перелез обратно к себе во двор.
«Разве они мне не родные? – думал он, торопливо оборачивая вокруг плеча гиматий. – Нет у меня никого их дороже и ближе. И не было, и не будет. Царь Ликандр, ха! Придумал бы чего поумнее, глупый прощелыга. Тоже мне Гермес-ловкач, складно соврать – и то не сумел».
Выбежав из дома, он понёсся по узкой улочке, лавируя между прохожими, увёртываясь от навьюченных семенящих осликов, собирая то и дело плечом побелку с подвернувшейся стены и неизбежно вляпываясь в мутные, охристые лужи: пару дней назад прошёл сильный дождь. Бежать было недалеко – Акрион жил в Коллитосе, самом ближнем к театру районе – но солнце стояло уже почти в зените, а представление начиналось в полдень. Как назло, на улице было полно народа, причём все шли в том же направлении, что и Акрион, но раздражающе медленно, да ещё и ругались вслед, если их задевали.
Неудивительно: все шли смотреть на спектакль, но им-то спешить было некуда. Впрочем, не страшно. За четверть часа можно добежать до театра, потом – быстренько переодеться, надеть котурны, маску и... Что мы там сегодня играем? А, «Царя Эдипа». Легкотня, «Эдипа» мы с детства наизусть шпарим, хоть ночью разбуди – «И снова горе, боль терзает плоть, терзает душу память лютых дел...» Главное – руки заламывать поестественней, публика нынче взыскательная.
«Руки! – вдруг сообразил он с досадой. – Руки-то красные, исцарапанные после пемзы! Вот неловкость. Сколько вопросов будет...»
Акрион скрежетнул зубами. Всё из-за проклятого злодея, который прикинулся Гермесом. Надо было сразу его выставить. И чего, спрашивается, пугался и раскаивался? Хотя да, кровь на ладонях. Это, конечно, было страшновато.
«Вот ведь гад какой, кровью меня замарал во сне. Не иначе, на бойне взял свиную. И сон ещё этот... И то, как он говорил... Неужто и впрямь... Нет, не может быть. Ба! А ведь Такис всё утро меня с красными руками видел! И уж всяко заприметил, что я себя вёл по-дурацки. Как бы не побежал с испугу доносить... Впрочем, вздор, не побежит. Любит он меня, старый кашлюн. Да и потом, рабов же по закону перед показаниями пытают, ибо лживы суть. Такису это без надобности. Его и пытать-то не надо: того и гляди, сам развалится».
Чем ближе становился театр Диониса, тем теснее толпился народ, и тем сложнее было прокладывать путь в неподатливой людской массе. Акрион опаздывал. Разозлить опозданием публику – ещё полбеды. Ну, постучат сандалиями о сиденья, ну покричат, пощёлкают языками. Но прогневать высшие силы! Всякому известно: театр угоден богам. Недаром, когда три сотни лет назад сам Аполлон явился в огненном сиянии жителям Эллады, он среди прочего повелел разыгрывать представления не раз в год, как это делалось испокон веков, а еженедельно – и ходить на те представления полагалось всем от мала до велика. Так что каждый раз, когда выступаешь на орхестре, на тебя смотрят не только десяток-другой тысяч афинян, но и сами олимпийцы. Сам Аполлон. Сама Афина. Сам Гермес...
Тьфу ты, опять этого прохвоста утреннего вспомнил. Не Гермес то был! Не Гермес!! Всё, Акринаки, забудь и не вспоминай. Вон уже театр, вот и вход. Уф, хвала богам, успел вовремя. Зрители только-только рассаживаются.
Земля под кожаными подошвами сандалий сменилась звонким камнем. Акрион сбежал вниз по ступеням театрона, запрыгнул на орхестру и, едва не запутавшись в ярком пологе, влетел в скену.
Здесь, как всегда, царил волшебный запах: старая ткань, крашеный гипс, тягучие белила. Все, конечно, были уже в сборе и переодевались. Поодаль, сгрудившись, стояли хористы; один только что закончил рассказывать какой-то длинный и, видимо, похабный анекдот, прочие гоготали из-под одинаковых масок. Двое рабов, пыхтя от натуги, волокли на орхестру здоровенную расписную декорацию, изображавшую главные ворота Фив.
– Где тебя носит?! – зашипел толстяк Паллий, устроитель спектакля. – Уже народ на местах! Что я им скажу? Прощения просим, граждане, наш Эдип дрыхнет с похмелья?!
– Будет тебе, Паллий, – отмахнулся Акрион. Отворив сундук с актёрской одеждой, он принялся спешно перебирать тряпки в поисках яркого пурпурного плаща, положенного при исполнении царской роли. – Эдип на месте. Вот он я, Эдип. И ни разу не с похмелья.
– Ну конечно, – фыркнул Паллий. – Руки все красные, ободранные. Бьюсь об заклад, дрался вчера. А круги-то круги под глазами! И рожа бледная, как у призрака! Хорошо, что под маской не видно будет.
Акрион тихо зашипел от злости. Рванул из рук подоспевшего раба актёрский хитон – длинный, до пят – стал переоблачаться. «Так и знал, что руки заметят, – подумал он. – Удружил Гермес фальшивый. Чтоб ему в Тартар провалиться, стервецу ряженому».
Котурны не желали привязываться, шнурки путались в дрожащих от ярости пальцах, петли сваливались с лодыжек. Маска Эдипа вся провоняла какой-то дрянью после прошлого спектакля. Акрион трижды взмок, пока напяливал пурпурный хламис, едва не свалился с котурнов, потом маска съехала вниз, и он, ковыляя к орхестре, сослепу отдавил руку несчастному рабу. Чудом не врезавшись в колонну, ощупью добрался до выхода, откинул полог и вышел, наконец, к публике.