Правда выше солнца
Шрифт:
Его семья?
Он не мог вспомнить их имена. Не мог вспомнить лица. Давно уже забыл. Была, разумеется, мать; был отец, и ещё, кажется, сестра. Да, точно, сестра. Младшая. Они погибли, когда пал Коринф, мятежный город, отказавший в повиновении Аполлону-Миротворцу. Погибли вместе с прочими коринфянами, раздавленными под обломками зданий, утонувшими в волнах разбушевавшегося моря. Девяносто тысяч душ в одну ночь.
А он выжил.
И ещё выжили трое мальчишек, которых поселили здесь вместе с ним. Почему Локсий решил поставить эксперимент именно над теми, кто
Они не успели подружиться: дни маленьких богов были заполнены болью, страхом и тоской. Изнурительные испытания, бесконечные занятия, жестокие тренировки; скользкие щупальца зондов, острые жала датчиков, равнодушные лица циферблатов; брезгливые и отчуждённые надзиратели-жрецы. Порой приходил Локсий, глядел на результаты, спрашивал о чём-то лаборантов и уходил прочь. Неизвестно, какую участь он готовил для питомцев.
Однажды их, как обычно по утрам, уложили на зарядные ложа и оставили набираться магических сил. Пневма входила в их тела, они видели разноцветные звёзды и слышали небесное пение – редкие минуты, когда дети забывали о своих бедах. В то утро трое из четверых забыли о бедах навсегда: раб, которому надлежало спустя полчаса отключить питание, уснул подле приборов.
Пневма опасна, если ты не рождён богом.
Локсий прибыл по вызову испуганного надзирателя. Кадмил был ещё жив. Ему виделась в предсмертном бреду пустыня, усеянные чёрными кустами песчаные дюны под палящим солнцем. Жара гнала вперёд, и приходилось брести, изнемогая от зноя и жажды, выбирая дорогу между извилистыми стеблями приземистых хищных растений. Потом из-за гребня дюны вышел Локсий. Он вывел маленького Кадмила из пустыни. Вернул в мир живых. Лично отнёс в свою лабораторию на пятом этаже и уложил в реанимационную биокамеру.
Верховный бог больше ни разу не повторял эксперимента, не создавал из земных людей тех, кто стал бы подобен правителям Батима. Кадмила же оставил при себе. Сперва в качестве слуги: давал поручения по хозяйству, посылал с мелкими заданиями в мастерские и лаборатории. Потом принялся обучать, показывал, как обращаться с магической техникой. И, наконец, однажды назначил старшим, когда потребовалось срочно отбыть на Батим. Так началась карьера Кадмила-Гермеса, бога-прислужника.
И продолжалась по сей день.
Кадмил затворил дверь, оставив раба заниматься бессмысленной уборкой в комнате, где никто никогда не поселится, и пошёл дальше по коридору. Он не помнил имён тех троих. Не помнил и лиц. Должно быть, разучился привязываться к людям после гибели родителей. Сам себе запретил. В памяти остались только долгие месяцы заточения в лабораторном комплексе, где никому не было дела до юных подопытных богов. Само собой, вспоминать такое он не любил.
В общем, зря он открыл эту дверь.
У аналитиков была Мелита. В перепачканном рабочем плащике-экзомисе она стояла подле приборного шкафа, запустив руки в его пыльные, ощетинившиеся проводами недра. Молодой жрец-лаборант с усеянным прыщами носом изо всех сил тянул заевшую в выводной щели перфоленту. Рядом нетерпеливо притоптывал ногой старший аналитик, толстый лысоватый Ификл.
– Менять надо, – говорил он с заботой в голосе. – Пятый раз за месяц ломается. У Левкиппа такой же стоит без дела. Договориться бы.
– Левкипп не отдаст, – сквозь зубы отвечала Мелита. – Ничего никогда не отдаёт.
– А ты попроси по-другому, – с хитрецой предложил Ификл.
Мелита нетерпеливо мотнула головой, отгоняя шалую от жары муху.
– Левкипп не по нашей части, – бросила она. – По-другому лучше пускай Фавий попросит.
– А чего сразу Фавий-то? – возмутился прыщавый жрец.
– Давай-давай, – засмеялся Ификл. – Совмести приятное с полезным.
– Ничего я не это, – засопел Фавий. – Не того, в смысле.
У него покраснели уши, он украдкой посмотрел на Мелиту, покраснел ещё сильнее, дёрнул изо всех сил перфоленту и, оторвав, повалился на задницу. Остаток ленты с жужжанием втянулся в выводную щель.
– Да Фавий, смерть на тебя, – сказала Мелита в сердцах.
– Я нечаянно! – взмолился прыщавый. Поднимаясь, он заметил Кадмила, стоявшего в дверях, и торопливо согнулся в поясе: – Мой бог!
– Мой бог! – вразнобой подхватили Ификл и Мелита. Толстяк поклонился, сверкнув лысиной в обрамлении седых кудряшек. Мелита тоже склонилась, очень вежливо и изящно.
Кадмил кивнул, глядя на муху, вяло кружившую над их головами.
– Опять поломка? – спросил он. – Вы им орехи колете, что ли?
– Агрегат старый, – заломил руки Ификл. – Работает через два раза на третий, вычислений не сделать нормально. Сил нет.
– Ладно, скажу Левкиппу, чтоб отдал свой, – пообещал Кадмил. – А этот спустите в мастерские.
– Славьтесь, Гермес-благодетель! – обрадовался Ификл. – Вот радость-то!
– Немного же тебе для радости надо, – заметил Кадмил, усаживаясь за стоявший подле вычислителя стол.
– «Тот наиболее богат, кто доволен малым», – откликнулся Ификл.
– Сократа почитываешь? – прищурился Кадмил.
– Мудрость ликейская не знает границ, – ухмыльнулся толстяк, поглаживая живот. – Даже нам, затворникам, ведома «Этиология».
– Ну ещё бы не ведома-то, – проворчал Кадмил. – Я же сам её в вашу библиотеку и притащил.
Ему в который раз подумалось, что судьба Ификла и его коллег, по сути, не слишком отличалась от рабской доли. Да, жрецы имели право свободно ходить по комплексу (не заглядывая, разумеется, на пятый этаж), каждому полагалась уютная комната, они ели от пуза в столовой и пользовались гимнастическим залом. Но, подобно рабам, жрецы обречены были оставаться на Парнисе пожизненно. Лишь чтение связывало их с остальным миром. Кадмил помнил об этом и старался при любом удобном случае пополнять библиотеку свежими свитками.