Правдивый ложью
Шрифт:
С этими словами царевич, сняв со своего мизинца золотой перстенек и быстро прикинув на глазок, безошибочно надел его на безымянный палец остолбеневшей от таких щедрот молодайке, которая только хлопала глазами, не в силах произнести ни слова.
А Федор, ничуть не смутившись и ухватив Певушу под безвольно свисавшую руку, протянул ее Живцу, ошалело взирающему на все происходящее, и во всеуслышание наставительно произнес:
– Береги ее, вольный человек Живец, дабы и впредь она оставалась столь же голосистой. – И заговорщически подмигнул ему, вкладывая ладонь молодайки в мозолистую ладонь бывшего холопа.
И… грянул третий рев. Не слышал бы сам, ни за что бы не поверил – орали даже посильнее, чем в первый раз. Словно не было усталости, и глотки не надсадились, и хрипоты как не бывало. Глаза выпучены от старания, а у кого, наоборот, зажмурены от превеликой натуги. Иной же, бедолага, и вовсе сипит, но все одно из последних сил тянет: «Слава! Слава! Слава!»
И еще одно порадовало.
Дело в том, что в той толпе, причем бок о бок с Лохмотышем и еще десятком спецназовцев, стоял Игнатий. Рисковать я не хотел, вдруг что-то пойдет наперекосяк, потому и предупредил их, когда и в какую сторону приложить усилия.
Вообще-то и «Слава!» тоже должны были начать кричать именно они, да не успели. Расспрошенный в тот же вечер Игнатий рассказал мне о своих впечатлениях:
– Веришь, нет ли, княже, последнюю полтину отдал бы, чтоб сызнова таковское повидать.
Говорил он сипло – видно, тоже не щадил глотки, но я на всякий случай уточнил, вдруг он просто квасу холодного попил или молока, вот и…
– Какого квасу?! – даже слегка обиделся он. – Горланил что есть мочи, вот и того. И не потому, что ты просил, а просто душа от восторга ввысь рвалась.
– А насчет послушать не забыл? – напомнил я.
– Как же, слыхал, – кивнул он. – Да и мудрено не услыхать, коль все об одном и том же сказывают. Мол, многая лета Федору Борисовичу. Вовсе юн, а рассудил так – старику впору, да и то не каждому. А главное, по совести, без потачек. Кой-кто и вовсе помянул: поспешили, мол, с государем. Тот еще невесть каков, а ентот вон он, орленок младой. Враз видать, из чьего гнезда выпорхнул…
Оп-па!
Уже?! Ай да Федор-стрелец, удалой молодец!
Браво, князь Мак-Альпин.
Можно сказать, с перевыполнением плана шпарю.
Какие там в истории СССР лозунги были? Кажется, пятилетку в четыре года? Или в три? Но неважно – моими темпами ее и за полгода осилить можно, а уж за год – всяко.
Хотя обольщаться тоже ни к чему – рано. В этом направлении еще работать и работать. Сколько там зевак присутствовало? Где-то несколько сотен, не меньше. Ну пускай даже полтысячи – все равно в масштабах Москвы мизер.
Правда, к концу сегодняшнего дня, скорее всего, о суде и приговоре Годунова не знать будет только совсем глухой, но все равно…
Что ж, теперь пойдет полегче – телегу мы с места стронули, но и тяжелее – придется держать марку.
Я досадливо крякнул. Получалось, что все прочие дела надо побоку, потому что на следующее судебное заседание, которое состоится всего через два дня, в четверг, припрутся и стар и млад.
Значит, нужно срочно готовить новое театрализованное представление, да желательно не уступающее по зрелищности первому, а это ж сколько мороки!
Тут тебе и дельце подходящее отыскать, и подать его эффектно. Да чтоб сюжет был закручен, а уж про концовку и вовсе говорить нечего – и оригинальность надо соблюсти, и неожиданность, и…
Много чего надо.
Я так увлекся новыми радужными перспективами, размечтавшись, как станет рыдать народ при отъезде Годунова в Кострому, что прослушал конец рассказа Игнатия, а тот, помолчав и откашлявшись, попросил:
– А словцо мне тайное не молвишь, аки князь князю?..
– Словцо? Какое словцо? – спохватился я.
– Ты вот тута бровь нахмурил, а я и помыслил – неужто Федор Константиныч задумал сызнова Федора Борисыча на престол подсадить?
– С чего ты решил? – изумился я.
– Да уж больно тебе не по ндраву пришлось, когда я поведал, яко зашикали прочие людишки на того, кто про орленка вслух поведал. Вот мне и помстилось, будто…
– И впрямь помстилось, – перебил я его. – Такого и в мыслях не держал. – Но, не утерпев, поинтересовался: – А что, если б так? Ну не всерьез, в шутку спрашиваю, но если бы?
– Таковская шутка большой кровушкой припахивает, – вздохнул он и с укоризной посмотрел на меня.
Так-так. Раз большая кровь, значит, куча народу против, но есть и за, иначе откуда бы ей взяться?
– Выходит, есть такие, которые были бы рады Годунову на троне? – уточнил я.
– Как не быть. Знамо, имеются. Токмо…
– Все! – вновь оборвал его я. – Говорю ж, шутейно спрашивал. Ну и… вдруг самому Федору Борисовичу кой-что помстится, так я теперь буду знать, как ответить…
И я угадал. Полюбопытствовал мой ученик эдак вскользь, туманным полунамеком, что, может, оно и ни к чему трон-то освобождать, ась?
Не иначе как Мария Григорьевна встрепенулась, которая вместе с царевной наблюдала за судебным процессом от начала до конца, да вновь за старое взялась.
Ох и мамашка! Достанется же кому-то эдакая мегера в тещи – будет классический вариант с применением всех анекдотов.
Хотя чего это я? Не кому-то, а Квентину, тут и гадать нечего. Правда, темпы выздоровления у парня не ахти, но понемногу продвигаются, и все в нужном направлении, а это главное.
Федору же я напомнил недавний пример с опрокинутой лодкой и пояснил, что сейчас мы с ним только-только выбрались на берег – мокрые, голодные, измученные. И суд этот – лишь первая охапка дров для костра, у которого нам для начала предстоит согреться и просушить одежду.