Правдивый ложью
Шрифт:
– Но законы издает правитель, – замялся Фрэнсис. – Не получится ли так, что весь труд пойдет прахом, ибо царевич Федор Борисович хоть и является престолоблюстителем, но не в силах ни изменить, ни отменить уже существующее?
– За это не беспокойся, Николаич, – заверил я его. – Главное, чтобы они были, а потом мы их подскажем Дмитрию Иоанновичу, вот и все. – С улыбкой добавив: – Говорят, он мудр и не чурается ничего нового, так что должен прислушаться к словам, от кого бы они ни исходили.
По его лицу было заметно, что моя непоколебимая уверенность хоть и несколько поколебала скепсис философа, но не развеяла до конца его сомнения, но сэр Фрэнсис благоразумно предпочел их оставить при себе.
Но тут сразу выяснилось другое: он не знал, с какого боку подступиться, поскольку парламентскую систему предстояло не совершенствовать, а куда круче – создавать с нуля. Да и с магдебургским правом тоже хватало сложностей.
Словом, приходилось как-то изыскивать время для ежедневного общения с Бэконом – что сделано, в чем заминки, каким образом он предлагает их устранить, где при этом видит помехи и так далее.
По счастью, Дмитрий продолжал медлить со своим прибытием в столицу, так что я хоть и с огромным трудом, но успевал выполнять намеченную программу действий и по сбору мастеровых людей, и по тем, кто должен был остаться в Москве на нелегальном положении. Это касалось не только моих бродячих спецназовцев, но и людей бывшего хозяина тайного сыска всея Руси…
Привезенный из своей недолгой ссылки Семен Никитич Годунов успел натерпеться всякого и вообще чуть не умер. Охрана, которая вывозила его в Переславль-Залесский, вела себя с некогда всесильным боярином бесцеремонно и очень нагло.
Обязанности так тяготили стрельцов, тем паче приставов, да вдобавок еще и соответствующие инструкции, полученные от Бельского и Басманова, были столь расплывчаты, особенно касаемо возможной смерти старика, что они принялись чуть ли не с самого первого дня ее ускорять.
Вскоре дошло до того, что они вообще перестали кормить Семена Никитича, а когда бедняга со слезами на глазах просил кусочек хлебца, охранник, глумливо ухмыляясь, протягивал ему… камень.
Хорошо, что я прислал им на смену своих ратников еще до отъезда в Серпухов. Если бы промедлил, то как знать – застали бы они боярина в живых или уже нет.
К тому времени, когда они прибыли, в его темнице скопилась уже приличная кучка камней, да и сам Семен Никитич успел изрядно пасть духом и с охапки соломы почти не вставал.
Солому старику тоже советовали пожевать.
Бывший глава тайного сыска поначалу не поверил своему избавлению от голодных мук и в первые полчаса даже не подошел к аппетитно дымящейся похлебке, миску с которой поставили в темнице. Очевидно, счел ее то ли миражом, то ли дьявольским наваждением.
Правда, позже он все-таки дополз до нее и жадно, по-собачьи, вылакал содержимое миски. Ложкой он так и не воспользовался – остатки осушил через край.
За последующие несколько дней он успел прийти в себя, но загружали его в крытый возок чуть ли не силком. Едва боярин узнал, чьи именно люди прибыли за ним, чтобы отвезти в Москву, как проявил недюжинную прыть – и сопротивлялся, и брыкался, и даже кусался.
Мою просьбу вообще с ним не встречаться Федор воспринял не просто с пониманием, но и… облегчением – видно было, что и он не испытывает желания повидаться со своим ближайшим советником, успевшим все развалить и загубить.
Я не смог преодолеть искушение и не удержался от маленькой мести, так что наше первое свидание с Семеном Никитичем состоялось там же, где проходило и предпоследнее, то есть в маленькой пыточной.
Вот только теперь мы с ним поменялись ролями, так что это я сидел за столом, попивая квасок со смородиновым листом, а боярин оказался подвешенным за связанные руки. Да и остальное было точь-в-точь.
Для вящей убедительности, чтобы «аптекарь» окончательно осознал, насколько плохи его дела, я, полюбовавшись на Семена Никитича, дернул за веревочку и спросил у появившегося в дверях Молчуна:
– Узнаешь?
Тот, опасливо косясь на меня, кивнул.
Боярин взвыл и задергался, но веревка была крепкая, а повторить мой трюк с полетом «аптекарь» был не в силах.
– Готов? – лениво осведомился я, вдоволь налюбовавшись трепыханием узника.
– Завсегда, – с тупой послушностью подтвердил Молчун и вынул кнут, который держал под мышкой, перехватывая его поудобнее и ожидая дальнейшей команды с моей стороны.
– Тогда приступай, – вздохнул я.
– Так чего приступать-то?! – отчаянно возопил боярин, принявшись извиваться пуще прежнего. – Можа, и так сговоримся?!
– А сговоримся ли? – задумчиво протянул я, но в то же время подавая знак Молчуну, чтобы тот остановился.
– Ежели ты по мере потребуешь, то отчего ж нет! – радостно заорал Семен Никитич. – А коль речь зайдет о том, чем мне тебя не удоволить, тогда уж…
– Ну пока ступай себе, – неуверенно кивнул я палачу, всем видом выказывая сомнение, что боярин сумеет меня «удоволить», и, проводив взглядом вышедшего за дверь Молчуна, насмешливо поинтересовался: – Что, Семен Никитич, невмочь тебе полетать, как мне тогда? – И осекся.
Боярин, стоя на цыпочках, молча плакал.
Тяжелые стариковские слезы одна за другой медленно катились по морщинистым щекам, и мне от этого жалкого зрелища стало не по себе. Сразу пропало и дальнейшее желание продолжить «концерт», так что от кое-каких задумок я решил отказаться, сразу перейдя к остальному.
Напомнив, что в тот раз мы с ним уже заключили сделку, условия которой каждый из нас добросовестно выполнил, я предложил еще одну.
Суть ее состояла в том, что он сдает мне всю свою сеть тайных агентов, включая слухачей, видоков и прочих стукачей и осведомителей, а я не просто обязуюсь не пытать его, но и со временем, когда мы окажемся в Костроме, предоставлю ему свободу.
Разумеется, в будущем стольном граде престолоблюстителя делать ему нечего, но деревенькой его мой ученик наделит, так что заботиться о пропитании Семену Никитичу не придется и от голода он не помрет.