Праведная бедность: Полная биография одного финна (с иллюстрациями)
Шрифт:
Юха был потрясен до глубины души. Смерть Рины чем-то напомнила ему смерть матери там, в далеком чужом краю. Ощущение чужбины бередило Юхину душу на протяжении всей начальной поры его жизни, и теперь, перед лицом своих плачущих детей, он чувствовал, что его дом здесь. Невольные слезы навернулись на глаза.
Когда умирает жена, особенно после многих лет совместной жизни, мужу кажется, будто из его существа вырывают какие-то незримые, глубоко засевшие корни. Это всегда болезненно, независимо от существующих между ними отношений. Очень часто совместная жизнь оборачивается для супругов сплошным страданием, хотя они не всегда отдают себе в этом отчет. В таких случаях смерть супруга приносит облегчение, и если оставшийся в живых груб по натуре, он этого и не скрывает. Однако многие наряду с облегчением испытывают острую тоску, к радости примешивается горесть. Пустота, оставленная вырванными корнями, у таких людей невольно заполняется привязанностью к детям; заново прирастая к сердцу, они не приносят чувства обремененности, а лишь светлое, чистое утешение.
Так обстояло дело и с Юхой Тойвола. В день смерти Рины и последующие дни как-то тихо и гармонично было у него на душе — такого чувства он не испытывал с той самой ночи, когда окончательно уверился в том, что заполучит Рину. Он не ворчал на детей, а лишь хлопотал над ними, точно старая клуша. В жизнь словно вошло что-то праздничное. Все его запутанные торпарские дела начисто забылись. Пусть даже его теперь сгонят с торпа — что из того? Кто боится ворона, каркающего беду, когда в доме отпевают покойника? Если б случилось такое с человеком, который потерял жену и остался с малыми детьми на руках, в этом можно было бы усмотреть скорее высокий и милосердный жест судьбы, а не жестокий удар, внушающий желание растерзать своих ближних. Робость, которую Юха, естественно, испытывал перед хозяином из-за неотработанных дней, была почти забыта, и он со спокойной душой пошел к хозяину поговорить о своих затруднениях: нет денег, чтобы похоронить покойницу. И, разумеется, хозяин дал денег — да и могло ли быть иначе? — человеку, у которого умерла жена. Все теперь устраивалось не так уж плохо. На что ему теперь лошадь? Хватит и коровы; молока она дает достаточно, да и хлеба хватает теперь, когда одним едоком — и продавцом — стало меньше. Хильту тоже наверное скоро куда-нибудь пристроится, и он останется с Лемпи и Мартти. Ну конечно, все будет хорошо. Далек был теперь тот страх, что мучил Юху летом, когда он сидел у дороги через урочище. Временами его прямо-таки подмывало спеть стих-другой из псалма.
Перемена сказывалась и в мелочах. Прежде, когда бабы с отдаленных соседних торпов приходили на Тойволу, Юха встречал их угрюмо, чуя в них своих разорителей: ведь они только и делали, что пили кофе да исподтишка уносили с собой полные кульки! А теперь этих же самых баб пришлось попросить обмыть и уложить Рину в гроб, и он был даже рад, что они пришли. Сначала они хранили серьезность, но когда все было сделано и тело перенесли в ригу, бабьи языки развязались, и Юху чуть было не просватали заново. Но вот бабы ушли, и на душе сделалось как-то еще более пусто. Осталось лишь предать тело земле…
Теперь все чаще случалось так, что всегда, о чем бы Юха ни заводил речь, у него как бы само собой соскальзывало с языка слово божье; против речей, подкрепленных божьим словом, мало что можно возразить. Продав с торгов старую конскую сбрую и еще кое-какую мелочь, Юха в одно воскресное утро явился на кухню имения. Он поговорил немного с хозяйкой, когда пришел хозяин и пригласил его на чистую половину, чего с Юхой не случалось с тех пор, как он получил торп, — а это было еще при покойном Юрьоле. Из вырученных за сбрую денег Юха уплатил долг хозяину. При этом речь зашла и о его торпарских делах. Вначале хозяин сурово заметил, что за Юхой куча неотработанных дней, с чем тот покорно согласился, добавив со своей стороны, что нынешним летом ему во всех отношениях не везло. Хозяин это хорошо понимал и не хотел еще прижимать его, но теперь в дела нужно внести ясность. Ведь без лошади Юха не может держать за собой всю землю…. При этих словах Юха вздрогнул и попытался уверить хозяина, что он еще, быть может…
— Ничего у вас не выйдет! — продолжал хозяин вновь посуровевшим голосом. — Да и не может выйти! Только землю истощаете да лесом балуете.
— Никогда я не брал лес без разрешения… — пытался было возразить Юха.
— А когда это я разрешил вам брать лес у Рукавичного луга? — перебил хозяин и зло посмотрел ему в глаза.
— Я и не…
— А то я не знаю.
Юха помрачнел. Теперь мысль о выселении была страшна. Ясное дело, молодой хозяин хочет выселить его, раз он так себя повел. Юха никогда еще не видел его таким, раньше он никогда с ним так не разговаривал.
Однако хозяин не имел намерения выселять Юху, да и не осмелился бы сделать это. Просто Юха всегда чем-то действовал ему на нервы, и он решил положить этому конец. Юха, как бы это сказать, держался слишком уж фамильярно и даже вроде как хотел доказать ему свое превосходство. Это-то и было причиной необычайной суровости хозяина.
Под тиканье ходиков текло воскресное утро. Юха сидел как на горячих углях. По мере того как разговор стал принимать благоприятный оборот, Юха осмелел и начал горячо поддакивать. В конце концов договорились, что Юха вернет землю, оставив за собой лишь клочок в один тунланд. Ему и впредь разрешается жить в избушке, пасти корову в лесу и набирать валежником две сажени дров в год. За это он должен отрабатывать тридцать дней на своих харчах и десять дней — на хозяйских. А если он еще раз без разрешения тронет лес, пусть пеняет на себя.
Батраки уже сидели в кухне и обедали, когда Юха, весь взопрев, прошел мимо них к выходу… Ну ладно, покойница теперь в земле, с торпом все ясно. Хотелось поскорее домой, к детям, сесть за стол вместе с ними.
Брусничная пора в разгаре.
Юха и Хильту собирают ягоды на добрых старых местах, которые и прежде приносили Тойволе деньги. Только тогда эти ягодные деньги были ни то ни се, так как в эту пору Юха был связан осенними работами и не мог проследить за тем, куда они, собственно, идут. Теперь же осенние работы не мешают, и Юха может целиком посвятить себя этому приятному занятию. Ходить по ягоды — это совсем не то, что торпарствовать. Вот ты ссыпаешь ягоды из лукошка в большую корзину, и так приятно видеть, как их прибавляется. И это чистый заработок, тут нет ни контрактов, ни отработочных дней, и ни снег, ни дождь тут не помеха. Торпарство, собственно, и не дает никакого заработка, это всего лишь начинка, которой должна быть наполнена жизнь и которая идет заодно с женой, детьми, болезнями и прочими тягостями. Всего этого довелось отведать и Юхе, но уж теперь-то, кажется, он начнет зарабатывать. Ведь возможности заработать всегда есть. Драть лыко в этом году уже не придется, но подожди, наступит лето — он и на этом заработает хорошие денежки.
Круг работ сузился, но в то же время уплотнился и стал более по душе. Когда Юха уходит продавать бруснику, дети остаются дома втроем, а если Хильту снова отправляется по ягоды, то и вдвоем. Вилле ушел, и мать ушла, ушло теплое лето; на дворе осень — «осемь», как повторяет Мартти вслед за Лемпи. Усталая тишина висит над землей, и во многом множестве торпарских избушек день бесцветно течет от утра к вечеру.
Наш знакомый Юха Тойвола отсыпает бруснику у калитки одной виллы. О цене условлено заранее, и вид у Юхи уверенный: он примерно знает, сколько ему заплатят. Дородная фрекен с виллы следит за отсыпкой и, когда она закончена, протягивает Юхе деньги, говорит:
— Ведь у вас есть взрослая дочь, Юха?
Юха прерывает подсчет в уме, который дается ему с таким трудом, и отвечает, что да, действительно у него есть дочь Хильту.
— Так вот, моей тетке-директорше нужна прислуга, и ей хочется взять из деревни, — она старая, строгих правил вдова. Ведь ваша девочка тоже из серьезных?
Юха никак не сосчитает, сколько ему следует за бруснику, и что-то бормочет в ответ рассеянно и нервно.
Наконец он выводит итог и, порывшись в кошельке, брякает:
— Хильту — она такая, что лучше и не бывает. А что это у вас там за тетка такая?
День пасмурный и такой тихий, что слышно, как где-то далеко-далеко кричит петух. Минуя деревню за деревней, по проселку, бредет в свой медвежий угол Юха с пустой корзиной за плечами и деньгами в кармане… Хильту идет служанкой к директорше. Ему все легчает, все еще есть какое-то движение вперед. На этом пути Хильту, может, чего и добьется… «Еще бы моя дочка не сгодилась в служанки господам. И она всегда сможет принести что-нибудь Лемпи и Мартти. На жизнь тоже меньше потребуется, когда Хильту уйдет. С коровой я управлюсь. Хуже будет в те дни, когда придется работать в именье, ну да как-нибудь наладится». Юха принимается взвешивать свои возможности, и теперь они кажутся ему чуть ли не роскошными. В совершенно неподвижном, влажном воздухе продолжает разноситься пение петухов. И как-то вдруг приходит в голову, что тишина эта не к добру…