Праведная бедность: Полная биография одного финна (с иллюстрациями)

Силланпя Франс Эмиль

Итак, Хильту предстоит уйти в служанки. Услышав об этом, она роняет скупые слезы, почему-то вспоминается покойница мать. Но она не возражает, напротив, она и сама уже живет мыслью об уходе. Она лишь больше прежнего болтает и возится с малышами, снова и снова переигрывает все те игры, в которые играла вместе с ними. «А что это такое — вилла? — слышится посреди игры. — А что это такое — дилехтолша?» И время от времени Хильту плачет по покойной матери, потому что послезавтра уже суббота.

Необычная атмосфера чистоты царит в доме Тойвола накануне ухода Хильту. Все приготовления сделаны заранее, остается лишь ждать прощального часа. И наконец наступает утро, когда домашние просыпаются с мыслью: сегодня

Хильту покинет их.

В этот день светит солнце. Оно светит на новые башмаки и белый бант Хильту. Готовая в дорогу, она кажется каким-то удивительно нежным существом, которое уже давным-давно не имеет с ними ничего общего. Теперь, когда она уходит так далеко, к чужим людям, и дома нет даже матери, все явственно чувствуют, что она уходит навсегда. Оттого-то и исходит от нее это странное сияние. Малыши серьезны. Их запирают в избе, пока отец провожает Хильту. Вот оба они уже проходят мимо хлева. Два маленьких личика вплотную притиснулись к оконному стеклу, и последнее, что видят дети, это каблук Хильту, — как маленький вихрь он быстро ввертывается в пузырек на стекле. Дети некоторое время остаются у окна, приплюснувшись носами к стеклу, затем соскакивают со скамьи — и вот они уже в пустой избе, где еще веет скорбным духом навеки утраченной Хильту. Начинается долгое ожидание отца в запертой избе.

Произошло великое или во всяком случае небывалое событие. Торпарю Иохану Тойвола пришло что-то по почте. Пришли письмо и газеты. Они целую неделю лежали на окне в кухне именья, прежде чем кухарка вручила их Юхе, который явился на отработки.

— Тойвола тоже стал демократом, — шутит хозяин, увидев газету «Народный листок». Юха же страшно удивился, что ему прислали газеты. Письмо, очевидно, от Хильту — хотя и это кажется Юхе странным.

— А ну, прочти, Ита!

— Давай, отчего ж не прочесть.

— Постой! — говорит хозяин. — А вдруг письмо от зазнобы, почем знать?

— Читай, — бормочет Юха.

— Это от Калле, — говорит Ита. — Тут, внизу, подпись: «Карло Тойвола».

— Да читай же, а то так и уйду, ничего не узнав.

«Дорогой мой батюшка, сестрицы и братец, — начиналось письмо, затем шло соответствующее вступление, где говорилось о белоснежной бумаге, холодной стали и теплой руке, которая пока что не может поздороваться с ними и вынуждена прибегнуть к помощи пера. Автор письма сообщал, что находится в добром здравии и всем домашним желает той же благодати. — Я же теперь здесь возчиком, или восикка, как говорите вы, мужланы, но мы говорим исвоссик, и живу хорошо и зарабатываю больше вас, потому как вас сплуатирует хозяин, и вот посылаю вам «Народный листок», чтобы вы хоть немного узнали о наших бедняцких делах…»

Калле было известно, что «Хильту теперь в Тампере или, вернее, не в Тампере, а на одной вилле в Пюникки, и она такая изячная, деликатная мадама, какой не сыщешь во всем вашем приходе, и я частенько отвозил ее домой из города и был уже раз у Хильту на кофеях…»

«А матушка померла, я узнал об этом на бирже от хозяина Пирьолы, и уж это завсегда у труженика такая судьба, что он должен помереть, вот и Вилле у вас тоже помер…»

Письмо слушал весь дом, и, когда чтение закончилось, хозяин сказал:

— Да, видать, пером этот парень умеет работать не хуже, чем языком.

Письмо и газеты вызвали у Юхи противоречивые чувства. Калле был почти забыт, почему-то чуждым показалось Юхе и это напоминание о себе, которое он подал. У Юхи было такое ощущение, будто Калле пошел не по наилучшей дорожке, и в то же время зародились недобрые предчувствия относительно Хильту. Правда, внешне все обстояло так, словно его детям безмерно повезло и они достигли такого положения, о котором только могли и мечтать.

В представлении Юхи одетый в форму городской возчик был почти что барином; не надрываться ради хлеба насущного в поле или на лесных работах, а знай себе посиживать на козлах — ведь это было самое большее, о чем мог мечтать сын торпаря. Но Юха сомневался в том, что Калле способен добиться этого честным путем, и ему было бы, пожалуй, спокойнее, если б он знал, что Калле стал батраком и сидит где-нибудь в деревне. Если вообще не вранье все, что он пишет. С Хильту же все обстояло иначе. Она как будто больше заслуживала свое нынешнее счастье, — то, что ей не надо возиться с подойниками в коровьем помете, а лишь вытирать пыль в красивых покоях. Она сызмала была такой безответной, такой мягкосердой. И вот теперь Юхе казалось, что Калле и ее хочет толкнуть на дурной путь.

Когда Юха вечером, при луне, возвращался из именья домой, странно пусто было у него на душе. Гармонически мечтательное настроение последних недель прошло, его мысли не стремились теперь к дому и детям, а кружились где-то далеко от них, вокруг возчика Калле. Несмотря на то что луна светила так ярко, все казалось каким-то необыкновенно будничным; хорошо бы опять с кем-нибудь поругаться. «Кто он такой — сопляк! Прохлаждается там возчиком, а я надрывайся тут на работе. Вот сейчас, к примеру, я от усталости еле ноги волочу, а приду домой — еще надо корову доить. Из-за него нам пришлось мучиться с Вилле, входить в расходы. А он прислал хоть пенни, этот возчик?..»

Старый Юха чувствовал: плохо он умел устраиваться в жизни, далеко отстал от своего пронырливого сына. Концепция жизни как чего-то кислого и противного снова грозила завладеть им в тот вечер; гармония последних недель отступала куда-то вдаль, туда, где были теперь и те грезы, в каких он прошлым летом отправился на Туорилу, и окрашивалась в те же тона. Ощущение было такое, будто он снова возвращается из какого-то неудачного путешествия, только на этот раз дома нет даже жены. В свете луны избушка казалась мертвым осколком прошлого. Ах, если б хоть Хильту была дома!

Прямой причины для недовольства у Юхи не было, но когда потом, сидя один у лампы, он просматривал газеты, статьи в них словно еще больше наполнили его горечью. Он чувствовал себя брошенным, холод одиночества сковывал его. Вон там, в кровати, спят двое маленьких горемык, которым дана жизнь, но ничего больше… А вот здесь сидит он, осенним вечером, в сердце леса, и ему уже пошел шестой десяток.

Газеты теперь приходили с каждой почтой. Юха читал их по вечерам с неизменным угрюмо-недовольным чувством.

То, о чем писалось в газетах, не особенно трогало его. В их тоне было что-то столь же раздражающее, как и в письме Калле. Они как-то по-мальчишечьи бесстыдно тщеславились бедностью либо с тошнотворной слащавостью сюсюкали над ней. Его эти статьи не зажигали. Но он упорно читал их, словно для того, чтобы дать пищу своему раздражению, раз уж жизнь потекла по такому руслу.

Как бы там ни было, с двумя беспомощными детишками на руках жить стало труднее. Нелегко было старому ходить за коровой, не ладилось с переработкой молока. Он все-таки сделал глупость, отпустив Хильту к чужим людям. Но отозвать дочь обратно было бы еще хуже: чем ее кормить, во что одевать? Положение Лемпи и Мартти тоже казалось ему безнадежным. «Если со мной что случится, что будет с этими несмышленышами? А если я совсем одряхлею, прежде чем они встанут на собственные ноги?..» Отсутствие жены давало себя знать. Что ни говори, наряду с недостатками у нее были и свои достоинства. Прежде, когда она была еще здорова, он мог хотя бы спать как следует, а теперь спишь словно в чужой постели. Налаженнее была жизнь и после, когда по крайней мере Хильту была дома…