Праведная бедность: Полная биография одного финна (с иллюстрациями)
Шрифт:
Полевые работы не ждут, их надо выполнять в срок. Не щадят они и усталых. Юха старался, старалась, как могла, и Рина. Особенно старался Юха в имении — чтобы не дать хозяину повода выселить его с торпа. Дома он, надрываясь из последних сил, перевозил хлеб на ручной тележке с поля в ригу и сам заработал на этом стыдную, подлежащую утайке болезнь — грыжу. Жизнь нелегка. Лета с их многотрудными ночами — как разбитый на отдельные переходы путь, в который надо пускаться вновь и вновь, не давая себе отдыха, как бы ни устал с дороги. Конца этой цепи переходов не видать, и не хочется всматриваться, потому что там просто смерть, и больше ничего.
Так вот он и наступил, этот субботний вечер. В бане был особенно сладкий пар. Сладкий он был и обильный, но все же, должно быть, в нем таился угар, потому что, вернувшись из бани, Рина сразу же слегла — еще хватило у нее сил посидеть на кровати ровно столько, чтобы надеть рубашку. Потом она лежала молча и лишь тяжело дышала. Не поднялась она и в воскресенье утром.
Рина Тойвола тяжело заболела. Уже на следующий день на одном из торпов произошел такой разговор:
— Говорят, Рина Тойвола захворала.
— Вот оно что… Когда же это?
— В субботу вечером, значит, пошла она это в баню, и там стало у нее так жечь внутри, что и не чаяла до избы добраться. Юха заходил к нам сегодня за лекарством.
— Ты ему дал?
— Была у меня малость отхаркивающего и сердечных капель. Только от этого нутряного жженья ничто не помогает.
Отсюда разговор перешел на то, какими болезнями болеют знакомые бабы в округе.
Рине час от часу становилось хуже, и страдания недуга еще усугублялись крайней ее щепетильностью — крепко укоренившейся в ней мыслью, что болезнь ее заразная, стыдная болезнь. Но прошло время, и в семье, естественно, узнали о ней. Только теперь Юха понял, почему Рина потребовала, чтобы они спали врозь. Хильту тоже узнала, в чем состоит материна болезнь, но в ее памяти запечатлелся лишь тот банный вечер, после которого мать слегла. От него она и считала, сколько недель и дней уже болеет мать, и одновременно пыталась отгадать, когда она выздоровеет. Мысль о том, что мать может умереть, еще не приходила детям в голову. Для малышей — Мартти, которому было два года, и Лемпи, которой шел четвертый, — болезнь матери была праздничным, исключительным событием, таким же, как и смерть Вилле. Мартти еще ничего не понимал. День они по большей части проводили на дворе, ночью крепко спали, даже если Рина стонала.
Юха принял Ринину болезнь как должное. В деревне он охотно распространялся о ней перед несколькими избранными, дома был деятелен и молчалив. Когда он исчерпал все запасы лекарств у своих знакомых и ничто не помогло, он стал подумывать о походе в аптеку. Корова доила столько, что, выжимая из нее все до капли, удалось собрать килограмма три масла, которые и были отправлены с оказией в город. Разумеется, выручки не хватило, чтобы оплатить все лекарства, но аптекарь, доброй души человек, согласился подождать с окончательным расчетом. Не без торжественности возвратился Юха из похода в аптеку, на который ушел целый день. Лемпи и Мартти поссорились из-за красивого бумажного колпачка со склянки, а мать настолько оживилась, что даже пробовала мягко журить малышей между тяжкими вздохами.
Болезнь была нечто естественное, и столь же естественным был другой распорядок жизни. Юха хорошо понимал это и потому с легкостью оставлял Рину на день на попечении ребятишек, пока бегал по своим делам. А беготни прибавилось — ведь лошади-то теперь не было. Ту малую толику зерна, которую он собрал, надо было смолоть. Зерно приходилось возить в ручной тележке на дальнюю общинную мельницу, и лишь там, на месте, тебя ставили в очередь; помольная пора была в разгаре, и даже хозяева ссорились между собой из-за очереди. Уже близко к полуночи Юха возвращался с мельницы по дальней лесной дороге, проголодавшийся, то и дело вытирая с лысины пот. Мука эта теперь была ему особенно дорога, ибо невольно приходила на ум утешительная мысль, что теперь-то уж она никуда не уплывет без его ведома. Дома ожидало все то же самое, давно знакомое — и запах, после ночной свежести бивший в нос сильнее обычного. Дети не просыпались. Муж и жена, ни слова не говоря, обменивались взглядами — устало, безнадежно.
Рак незримо делал свое дело, отвратительный запах гноя в избе все густел. Малыши более или менее свыклись с этим запахом, будучи вынуждены безвылазно сидеть дома во время затяжных осенних дождей. Хильту, наоборот, стала острее ощущать его. Серьезная, как монашка, своими слабенькими руками она теперь делала все те дела, которые прежде лежали на матери. С матерью она никогда не разговаривала, лишь исполняла то, о чем ее просили. Рине было трудно говорить, и потому она почти не спрашивала о том, как идут дела. Да Хильту и не всегда понимала ее задыхающееся бормотанье. Лишь иногда ей удавалось разобрать что-либо вроде: «Что… мне… до них… господи Иисусе… помоги». Это наводило на Хильту ужас. Она застывала на месте и широко раскрытыми глазами глядела на мать. Неужели она умирает? Но та снова тяжко вздыхала и вытягивалась неподвижно, с закрытыми глазами, а Хильту отправлялась доить корову, испытывая к матери какое-то странное чувство отчужденности. Душою ребенок, она была вынуждена играть роль взрослого.
Однажды под вечер, — Юха все не приходил, а малыши уже спали, — Хильту прилегла вздремнуть на кровать отца. Ей что-то снилось, и она явственно услышала сквозь сон, как мать несколько раз окликнула ее. С замирающим сердцем она проснулась и поняла, что мать действительно зовет ее. В избе было почти совсем темно. Что случилось? Спросить — страшно. Но вот мать еще раз окликает ее. «Что?» — тревожно отзывается Хильту. «Засвети лампу». Хильту повинуется, все время думая о том, как страшно, что отца нет дома. Мать умирает, а одной в лесу так жутко! Не разбудить ли Лемпи и Мартти? Прежде чем повернуться к матери, она еще успевает различить в кровати их худые лица, одно возле другого. Страдальческое выражение лица матери влечет ее. Хильту идет к ней, и при этом у нее такое ощущение, будто она уже совсем одна здесь, в лесу. Но мать еще жива, еще просит ее о чем-то. Просит помочь, впервые за все время болезни… Хильту видит все сокровенности больной, чувствует влажное, теплое зловоние. Ее тошнит, но в то же время она испытывает нечто ранее ей неведомое — чувство близости к матери, словно они сравнялись годами. Теперь только Хильту замечает желтизну ее кожи и чрезвычайную худобу, так сильно преобразившую, словно очистившую ее черты. Если б даже мать сейчас умерла, ей не было бы страшно.
Однако в ту ночь Рина еще не умерла. Юха задержался из-за того, что зашел на Пирьолу поговорить со старым хозяином. Он хотел попросить у старика денег взаймы, но тот направлял беседу так ловко, что Юха не имел никакой возможности выложить свое дело. Зато Пирьола с большим сочувствием внимал описанию Рининой болезни и не отказался послушать и таких речей, в которых поминалось имя божье. Под конец он обстоятельно объяснил, какое лекарство, по собственному опыту, он считает наиболее подходящим для Рины. Это так подняло Юхино настроение, что он и сам почти уверовал в то, что только ради этого и зашел к Пирьоле. Домой он прибыл в тот самый момент, когда Хильту помогала матери. Небывалость ситуации и новое выражение, появившееся в лице Рины, убедили его в том, что Рине уже не нужны никакие лекарства, но это лишь еще больше обязывало его сделать со своей стороны все возможное. Он только колебался, отправиться ли на розыски необходимых снадобий прямо сейчас или подождать до утра. Рина как будто немного успокоилась, закрыла глаза и лежала тихо. Тогда Юха и Хильту тоже легли, но лампа горела всю ночь.
До утра все шло хорошо. Чуть рассвело, Юха отправился добывать новые целебные средства. Ими оказалась кора черемухи. Из нее следовало приготовить крепкий отвар и давать его больной чуть теплым. Поскольку варево было очень горьким, не мешало подслащать каждый глоток кусочком сахару.
Утром Рине стало так плохо, что Юха должен был приподнять ее, чтобы она могла принять лекарство. Больной было не до этого, но, уступая горячим настояниям Юхи, она все же сделала три больших глотка. Ее тут же вырвало, причем так бурно, что просто чудо, как она не испустила при этом дух. Сладостно свербило на дне Юхиной души, и такое у него было чувство, словно он мучил какую-то малую, беззащитную тварь. Ни к чему другому его врачевательские труды не привели. Рина водила рукой по тому месту, где сидела боль, и, приподняв одеяло, Юха увидел, что вся постель в крови. Он засуетился, желая чем-нибудь помочь, но Рина произнесла слабым, умоляющим голосом: «Не надо». Юха опустил одеяло.
Это были ее последние слова. Она потеряла сознание и больше не приходила в себя, хотя жизнь в ней теплилась до вечера. В обветшалой избе отец и трое детей несколько часов ожидали кончины матери. Время от времени кто-нибудь из них отходил, присаживался отдохнуть и снова подходил к постели. Но вот отзвучал последний вздох. Рина Тойвола заснула сном мертвых, — Рина Тойвола, которая была в жизни плохой служанкой и, возможно, еще более плохой торпарихой, но которая все же попала на это ответственное место в жизни и, выполняя свое назначение, произвела на свет нескольких детей человеческих. Она была ничтожеством в этом мире, но, когда она умирала, дети плакали над ней горючими слезами.