Правила бунта

Харт Калли

И вот так просто тайна исчезла.

Эти слова звенят у меня в ушах. Я буду слушать их на повторе до своего тридцатипятилетия. Последние пять минут официально войдут в историю, как самые лучшие и самые худшие моменты моей жизни.

Дэш не смотрит на меня. Он прищуривается в сторону дома, словно здание — это мираж, поднимающийся из темноты, и парень пытается решить, действительно ли оно там или нет.

— Тебе лучше спуститься. Есть вещи, которые сойдут с рук мне, но определенно не сойдут тебе. Если Пакс увидит тебя там, последствия не заставят себя долго ждать.

Застыв от смущения, я соскальзываю

с капота и опускаюсь в траву. Мне нужно пройти мимо парня, чтобы уйти. Я оставляю между нами столько пространства, сколько позволяет машина и забор из колючей проволоки, но этого недостаточно. Дэш хватает меня за запястье.

— Дело не в том, что я не думаю, что ты горячая. — Его голос холоднее могилы. — Мы просто из разного теста, Карина. С этим ничего не поделаешь. Давай. Тебе лучше уйти.

На моем лице появляется выражение ужаса. Должно быть, я выгляжу жалко, и мне требуется вся моя сила воли, чтобы не заплакать. У меня нет никакой надежды передать то же холодное пренебрежение, с которым он относится ко мне, поэтому я, наконец, поступаю правильно и следую самому важному правилу Олдермена. Я вырываю запястье из его хватки и бегу.

Если бы только «Файрберд» был подальше. По крайней мере, тогда я могла бы раствориться в темноте, скрыться из виду, и Дэш не увидел бы, как я вожусь с дверной ручкой онемевшими, бесполезными руками. Не услышал бы мой сдавленный вздох страдания, когда мне, наконец, удается открыть чертову дверь и завалиться на водительское сиденье. И он не услышал бы моего удивленного вскрика, когда я понимаю, что рядом со мной кто-то сидит.

— Похоже, все прошло не очень хорошо.

— Твою ж мать! — Я прижимаю руку к груди, пытаясь отдышаться. Сердце бешено колотится, тело дрожит. — Прес, ты меня напугала!

— Полагаю, после той небольшой стычки ты хочешь вернуться домой? — шепчет она.

Я искоса смотрю на нее — растрепанные огненно-рыжие волосы, потеки туши на щеках, ссадина на предплечье и несчастное выражение лица — и мое сердце спотыкается и падает вниз. С печальным шлепком оно приземляется на пол машины, прямо между моими туфлями.

— Ты выглядишь так, как я себя чувствую. — Выуживаю из сумочки ключи от «Файрберда». Нахожу их, и тут мне в голову приходит ужасная мысль. — Ты же не хочешь туда возвращаться, верно?

Пресли слегка маниакально смеется.

— Боже, нет. Нам нужно вернуться в твою комнату и вскрыть тайник с шоколадом. Я объявляю это чрезвычайным положением.

Мрачно кивая, завожу машину и включаю задний ход.

— Не могу не согласиться.

Жму на газ, разворачиваю машину и выезжаю оттуда, не обращая внимания на то, что только что разнесла половину поля. Не оглядываюсь, чтобы посмотреть, стоит ли все еще Дэшил возле «Чарджера» Пакса, бледный и угрюмый в лунном свете. Я знаю, что это так. Прекрасно могу представить себе задумчивый, высокомерный взгляд на его лице…

— Кэрри?

— Да?

Пресли сползает на своем месте, закрывая лицо обеими руками.

— Он знал мое имя. Пресли Мария Уиттон-Чейз. Он произнес все четыре слова. Вслух и все такое.

О, господи.

Мне кажется, что под руками подруга ухмыляется.

ГЛАВА 7

КЭРРИ

«Я никуда не пойду».

Я повторяю это себе снова и снова, но, когда наступает два часа ночи, обнаруживаю,

что встаю с постели, как и каждую субботу.

Похоже, Дэшил, который был так груб со мной на капоте той машины, и Дэшил, за которым я наблюдаю в оркестровой комнате каждые выходные — это два совершенно разных человека в моей голове. Тот, кто поцеловал меня, был дерзким и ужасным. Он сломал что-то внутри меня, и это чертовски больно. Дэш, играющий на пианино в темноте — это безмолвный призрак. Он не говорит. Не издевается. Парень пробуждает меня к жизни так же, как и тогда, на вечеринке, но после этого не отвергает меня. Дэшил просто играет. Я просто слушаю. Так что мне пора идти.

Я все еще страдаю от того, как он поступил со мной той ночью, когда на цыпочках пробираюсь по коридору. Глупо, что мне вообще захотелось увидеть его так скоро после того, что тот сказал мне, но это еженедельное паломничество — ритуал, который я никогда не нарушала. Было бы неправильно делать это сейчас.

Когда добираюсь до оркестровой комнаты, он уже там, сидит на низкой скамейке перед старинным роялем мистера Линклейтера. Стучит пальцами по клавишам, его прикосновения тяжелее и злее, чем обычно. Мощный наплыв музыки не проблема — оркестровая комната звуконепроницаема — но от ее рева мое сердце замирает, когда я проскальзываю через маленькую боковую дверь и поднимаюсь по узкой лестнице, ведущей на галерею.

Я так привыкла прокрадываться сюда, что с легкостью нахожу свое любимое место в самой черной тени. Дэш никогда не поднимает глаз. Зачем ему это? Большинство студентов покидают Вульф-Холл по выходным, если могут, а те, кто остается, не стали бы вламываться в оркестровую комнату посреди ночи. Для этого они слишком заняты тем, что проносят контрабандный алкоголь в комнаты друг друга. Насколько Дэшу известно, он здесь один, и я никогда не давала ему повода усомниться в этом.

В первый раз, когда наткнулась на него, играющего здесь, я выскользнула на улицу после комендантского часа, чтобы понаблюдать за Персеидами. Метеоритный дождь был особенно ярким в тот год, и я тайком возвращалась после просмотра потрясающего светового шоу. Мне не понадобился мой маленький телескоп. Я также не смогла переориентировать прицел обсерватории, чтобы насладиться ими каким-либо эффективным способом — это слишком, слишком, слишком сложно — но сидеть на траве в пижаме августовской ночью было достаточно. Зрелище было потрясающим, бесчисленные кометы проносились по небу. Так чертовски красиво. Я прокралась внутрь под впечатлением от того, что только что наблюдала, и заметила, как Дэш исчезает в оркестровой комнате.

Одному Богу известно, почему я последовала за ним, но музыка, которая истекала кровью из его пальцев в ту ночь, подействовала на меня даже больше, чем огненный дождь в небе. Это сделало со мной что-то, чего до сих пор не понимаю. В течение недели я каждый вечер возвращалась в оркестровую комнату. Воскресенье: ничего. Понедельник: ничего. Вторник, Среда, Четверг... Пятница… Ничего. А потом, в следующую субботу, он вернулся.

Не знаю, почему Дэш приходит каждую субботу, но он приходит. И я присоединяюсь к нему, полусонная, усталая и полная решимости. Знаю, это бессмысленно. И если бы кто-нибудь из моих друзей признался, что был подвержен такого рода навязчивому поведению, я бы очень волновалась. Олдермен... ха. Я отказываюсь даже думать о том, что сказал бы Олдермен. Все это не имеет значения. Я пришла, потому что должна была прийти.