Правила перспективы
Шрифт:
Несколько минут спустя он вернулся.
— Ну что?
— Сопляки они, вот что. Никакого уважения.
— Они знают, что умрут.
— Мы тоже это знали тогда, в окопах. Но мы никогда не теряли уважения к старшим. Это плохой знак.
Они вернулись в комнатушку герра Вольмера. Вахтер снова встал у окна.
— Очень плохой знак, — повторил он. — Значит, фюрер потерял хватку. Ни приличий, ни уважения. Двенадцать лет нас уважали. Теперь все кончилось.
— Мой отец сказал бы вам, что традиционные ценности умерли уже в восемнадцатом году. Поэтому партии и пришлось наводить порядок. Я пойду проверю чердаки.
— В общем, у одного из них не до конца отшибло вежливость, и он рассказал, что пять-шесть частей
— Американцы наступают по шоссе?
— Задерживаются из-за засад. Засады наносят врагу большие потери. В основном рядовые СС и люфтваффе, зато хорошо вооруженные. Ждут в замаскированных окопах, пока часть пройдет, и бьют в спину. Вот где мы с вами должны быть — бить им в спину из последних сил.
Герр Хоффер кивнул, его охватило смятение вместе с внезапно всколыхнувшимся патриотическим чувством.
— Герр Хоффер!
— Что, герр Вольмер?
— Разве я похож на замученного геморроем молокососа?
Когда герр Хоффер оставил вахтера, тот разглядывал себя в крошечном зеркальце, вклеенном в горный вид на Кенигзее. Так ли уж надо обходить чердаки? Наверное, надо. Долг! Впрочем, герр Хоффер не представлял себе, что станет делать, если там и вправду что-то загорится или если он найдет неразорвавшуюся бомбу, застрявшую в балках. Воду давно перекрыли, а ведер с песком не было, потому что все ведра конфисковали и переплавили на танки. Вряд ли он смог бы дозвониться в противопожарный отдел Sicherheits und Hilfsdienst, [28] к тому же они наверняка вместе со всеми на Крайбургском холме — или бегут, тоже вместе со всеми. Герр Вольмер настаивал, что должен пойти наверх сам, но герр Хоффер и слышать об этом не хотел. У и. о. и. о. директора еще осталось немного гордости.
28
Аварийно-спасательная служба (нем.).
— С крысами справиться очень просто. Постучите лестницей об пол, как будто армия наступает. Они и попрячутся, — напутствовал его герр Вольмер.
Герр Хоффер поднимался по главной лестнице, хотя и сам не знал, зачем он это делает. Про крыс он старался не думать. В любом случае обратный путь пролегал мимо комнаты с коньяком.
Противотанковая пушка — это катастрофа. Американцы ее или с воздуха разбомбят, или из миномета расстреляют. А до Музея всего десять метров. Эсэсовцы, естественно, отступят внутрь здания. Этого он больше всего опасался. Музей превратится в поле боя — там герру Вольмеру с его ружьишком самое место! Конец войны… ему внезапно представилось огромное полотнище, которое пытаются протянуть через крошечное колечко из тонкой рисовой бумаги. Только волшебнику под силу сделать так, чтобы мир не разлетелся на куски.
На третий этаж он шел по черной лестнице, с каждой ступенью поднимаясь все медленнее, мрачнея с каждым шагом. Он не трусил, скорее был удручен. Надо бы радоваться, что американцев задержали, но он не мог. Это всего лишь продлевало агонию.
Жаль, что у него нет каски. Герр Хоффер чувствовал себя чуть ли не голым. Каска ему полагалась, но их не выдали. На прошлой неделе во время рейда он видел человека с дуршлагом на голове! Просто деревенская мистерия какая-то. Как то милитаризированное действо в агитпроп-кабаре в Берлине много-много лет назад, где вместо мечей и шлемов были кухонные принадлежности. Он посмотрел спектакль с большим удовольствием — вспомнились табличка с надписью «Katakombe», девушка с саксофоном и длинное стихотворение, которое читал сам Фриц фон Штернберг.
Коридоры верхних этажей были темные и заброшенные. На первый чердак вела приставная лестница со стальными перилами. Герр Хоффер вспомнил, что ею надо постучать об пол. Остановившись, чтобы отдышаться, он услышал, как наверху кто-то ходит.
Может, Густав Глатц? Не крыса же. Точно шаги, а не шуршание лапок.
Наверняка Густав, больше ведь некому, так? За последние двенадцать лет он не раз натыкался на беднягу Густава, бродившего по коридорам после закрытия Музея. И неудивительно. Бедный старина Густав, такой блестящий ученый, перед ним открывалась такая карьера. Его работа о нюансах штриховки запястий у Рафаэля была образцовой. Даже Бендель так думал.
Да что с того, что думал или не думал Бендель?
На герра Хоффера снова накатила тошнота. Лестница тянулась вверх, точно склон Эвереста. Если бы Густав не сорвал тот предвыборный плакат. Нет, если бы его не заметили те двое штурмовиков. Плакат был ужасен, Гитлер взирал с него, как разъяренный демон. Густав разорвал его посередине — это было так просто, ведь его наклеили прямо поверх служебного входа! Огромный Гитлер, разорванный пополам, как будто выглядывал из-за угла. Курт Швиттерс мог бы сделать подобную инсталляцию и назвать ее, скажем, "Doppelgänger". [29] Но нет, то было не произведение искусства, а предвыборный агитационный плакат. Выборы узаконят вступление сумасшедшего цирюльника на пост канцлера. Это ведь говорил Густав, верно? Вступление цирюльника на пост канцлера. А ведь он даже цирюльником не был, просто так выглядел. И вообще, начинал художником. Рисовал открытки. Подумать только. Весьма посредственный акварелист. Венский бродяга, ночевавший по притонам и продававший акварели, как торгаши — пластиковые воротнички, плохо сшитые сумочки и отсыревшие сигареты.
29
"Двойник" (нем.).
Раздались крики, и на беднягу Густава накинулись двое. Он и понять ничего не успел.
Ах, если бы его не избили так страшно! Герр Хоффер через открытое окно своего кабинета видел самый конец, он услышал звук, похожий на тот, с каким собака вгрызается в кость, и успел заметить, что на одном из штурмовиков не кожаные сапоги, а деревянные крестьянские башмаки. Носки у него были рваные, и в дырках виднелись грязные пятки. А потом бандиты скрылись. Нет, не убежали, а спокойно удалились, довольно посмеиваясь. Тридцать секунд — и готово. Точно не больше минуты.
Бедняга Густав. Его было не узнать. Казалось, он прокусил собственную губу.
Наверняка он, решил герр Хоффер, ступив на скрипучую лестницу. Покажет мне язык и промычит что-нибудь бессмысленное и нечленораздельное. Все-таки очень утомительно быть любезным с беднягой Густавом. Герр Хоффер чуть не забыл постучать лестницей, до того был уверен, что наверху не крыса.
Почти так же утомительно, как быть любезным с членами партии.
Жизнь, если уж на то пошло, подумал он, вообще штука утомительная.
Меня попросили днем не ходить. Вылезти из норы можно, а ходить туда-сюда — нет. Я совсем как буйвол, везущий повозку с собственным дерьмом. Всё указывает на то, что вы ждете меня где-то совсем близко.
38
Перри больше уже ни о чем не думал. Он сдался. Позволил желанию захлестнуть себя. Как бы логично и строго ни выстраивал он линию своего поведения, вожделение все спутало. Прямая линия задрожала, расплылась, стала неровной, колеблющейся, все сомнения отпали, и он задрал женщине юбки. Она засмеялась. Засмеялась! Какого черта она смеется? Рехнулась? Он ничего уже не опасался, хотя их и предупреждали сопляки медики. Совладать с собой он уже не мог. Пошли они со своими предупреждениями. Заводь, отсветы костра, он плывет на каноэ.