Правила перспективы
Шрифт:
— К примеру, — весело продолжал герр Хоффер, — я подготовил обширный материал о влиянии ранненемецких чертежников на стандарты использования кривых в качестве штриховки.
— Это из работы бедняги Густава.
— И я нашел для нее прекрасное применение, — ответил герр Хоффер, покраснев до корней волос.
После каждой экскурсии Бендель подходил его поздравить. Очень умный малый. У него всегда находились интересные вопросы.
Да, очень хорошо, что Бенделя не было, когда Музей эвакуировали на рудник. Он бы точно заметил, что Винсента нет в описи. Не говоря уж о многих других.
Ах, все-таки он отлично справился. Особенно учитывая обстоятельства. И смерти здесь нет. И он не несчастная девушка.
Выйдя из Длинного зала, он миновал на лестничном пролете скульптуру Вампера и спустился по черной лестнице в зал ископаемых. Стеклянные витрины
Слава Богу, хоть он не мышь.
Он помедлил перед дверью вахтера, отметив про себя, что бомбежка стихла. Может, эти идиоты наконец сдались. Какими окажутся американские солдаты? Ему представлялись торчащие из танков черные негроидные лица, жующие жвачку. Многие наверняка окажутся белыми, как те, что до войны бывали в Берлине, но их герру Хофферу представить на танках не удавалось. Он ни на секунду не верил жутким картинам, которые живописали газеты, но ему тем не менее было страшно. Во-первых, среди них наверняка будут евреи, которые станут интересоваться, куда подевались их соплеменники. Может, немецких мужчин отправят в концлагеря, а женщины достанутся солдатам. Сабину в этой роли он представлял с пугающей легкостью — она любила удовольствия, которых он доставлял ей не так много. Равно как и любой немец. Война стала для нее личным оскорблением, она лишила ее возможности получать удовольствие. Когда в прошлом году ее подруга организовала вечер народных танцев в "Клубе покупательниц", герр Хоффер с трудом уговорил ее не брать туда джазовые пластинки, которые он много лет назад привез из Берлина, лишь напомнив ей об опасности, которой после этого могут подвергнуться девочки. Вот почему с ней случались истерики, вот почему иногда она начинала бить кулаками ему в грудь. И тогда у нее тоже случился припадок, она принялась бить пластинки об его голову. Герру Хофферу пришлось отнести ее в постель, что удалось с трудом — слава богу, что она так похудела!
Собираясь с духом перед дверью герра Вольмера, на сквозняке, которым тянуло от разбитого витража Клюге, он вдруг понял, что забыл, как это не быть в постоянном напряжении; каждый день он проводил будто в приемной врача, ожидая диагноза какой-нибудь опасной болезни. Каждый день все та же одышка, та же слабость мочевого пузыря, та же нервная раздражительность — он мог часами ходить туда-сюда, словно под дверью в пресловутый кабинет, за которой, возможно, притаилась сама смерть, где вся твоя жизнь зависит от одного-единственного слова. Однако привыкнуть к этому напряжению он так и не сумел, оно было совершенно не в его характере. Когда случалось, что ему все-таки удавалось заснуть, то снились фонарные столбы, а не старуха с косой. Но чаще он просто лежал, а утром вставал с кругами вокруг глаз, как иногда гримируют актеров в кино — будто он и на минуту глаз не сомкнул.
Скоро все закончится — осознание этого вызывало шок!
Герр Хоффер стоял перед дверью герра Вольмера, на которой висел график дежурств, написанный поблекшими чернилами; ему было неудобно снова беспокоить вахтера, ведь совсем недавно он уже поднимался за свечами. И часа не прошло! Смешно, чего ему стесняться. В конце концов, они под обстрелом, и скоро их завоюют, совсем как у Геродота или Тита Ливия. Совершенно естественно, что ему хочется все перепроверить.
Положив ладонь на дверную ручку, он почувствовал, что все в жизни повторяется, что жизнь движется по бесконечному кругу, — во что-то подобное верили народы Дальнего Востока, это он знал точно, те самые, что имели обыкновение возвращаться к рисунку раз в несколько месяцев, а то и лет, чтобы нанести всего один мазок, пока картина не будет завершена.
Ах, как хорошо было наедине с собственными мыслями. Минуты уединения — только они дают почувствовать себя цельным и настоящим.
Только бы вы вернулись. Я жду и жду. Вчера мне исполнилось восемнадцать, но об этом никто не знал. Уже три дня рождения я провела одна. Никто не вспомнил, потому что никто не знает.
34
История человечества представлялась Перри в виде музыкального автомата с двумя пластинками: «Война» и «Мир». "Мир" был чистенький и свеженький, а «Война» — поцарапанная и заезженная из-за своей крайней популярности. Перри хотелось пива.
— Вы проиграли войну, проиграли войну, — сказал он женщине, и та вздрогнула в ответ. Не то икнула, не то вздрогнула. Значит, все еще горюет. Наверное, Германию оплакивает. Если бы Америку вот так разнесли, он бы тоже горевал. Как горюют британцы, попивая свой чай, по Лондону, Ковентри, Портсмуту… По собору в Экзетере, где погибло витражей на миллионы долларов, цветные стеклышки раскидало по тротуарам и газонам. Ну, может, на сотни тысяч долларов. Как бы то ни было, люди плакали, ведь этому чертову стеклу около тысячи лет. В пять раз старше Соединенных Штатов. Индейская Америка, конечно, старше, но тогда она и Америкой-то не называлась. Может быть, эти чертовы индейцы, вроде отца его бабушки, тоже убивались, как эта немка. Говорят, методистские проповедники вырезали индейцам внутренности и наматывали их вокруг седла своей лошади, и это даже не называлось войной, а только покорением. Он сам полукровка. А некоторые даже утверждали, что влагалища тоже растягивали, только с медицинской точки зрения это не слишком-то правдоподобно. Хотя все может быть. Как растягивается рот. Кричащий рот избиваемого человека.
Но это, скорее всего, предание. Как может оказаться мифом и массовое уничтожение евреев в Европе. Им приказали внимательно все осматривать, искать улики. Проверять подозрительные заводские постройки, не любоваться живописными овражками, помнить, что живописный овражек может скрывать массовое захоронение. А увлекающиеся политикой солдаты-негры говорили: "Никто не искал наших могил, когда нас линчевали".
Он все еще думал, что, стоит поднять крышку люка, и на свет божий, щурясь от солнца, выйдут миллионы живых евреев. В Кларксберге евреи держали около дюжины отличных магазинчиков. Он стал бы героем. Они знали смешные анекдоты и отпускали в кредит.
Для него не было загадкой, почему женщина — фрау Хоффер, как она себя называла — так льнет к нему. Баюкая бедняжку, он ясно это понимал. Яснее не бывает. И все же ее поведение начинало его тревожить, отзываться глухой болью. Ведь никто из них, как бы голодны и обездолены они ни были, не прижимался так к солдату-американцу. Наверное, это из-за того, что он взял ее чертовы волосы в рот!
И все-таки исходящее от нее тепло было очень приятно.
Старый и тощий приходил сегодня, он утешал меня. Принес мне яблоко. Когда он ушел, я почувствовала, что во мне нет никакого смысла [Sinn].
35
Герр Вольмер читал газету!
Он сидел за столом в начищенном остроконечном шлеме и шинели и как ни в чем не бывало читал газету — старую, наверное, полугодичной давности, ведь свежих в Лоэнфельде не печатали со времен январских воздушных налетов.
Когда открылась дверь, он даже головы не поднял. Таков был герр Вольмер — неповоротливый, угрюмый, неуживчивый, и совершенно незаменимый. Иначе говоря, пока мир менялся, герр Вольмер оставался таким, каким был. Над дверью висела вышивка — "Ein' feste Burg ist unser Gott", [23] — сделанная, судя по вензелю, его прабабкой в тысяча восемьсот тридцать первом году. Стену украшал плакат с надписью "Mein Feld ist die Welt", [24] как будто герр Вольмер был кругосветным путешественником, впрочем, некий смысл тут был: ведь для него мир действительно заключался в этой душной комнатенке. Письменный стол герра Вольмера едва умещался между умывальником, чуланом со щетками и скособочившейся буржуйкой с медной кастрюлькой; а запасной деревянный стул, с подушкой, неизменно покрытой шерстью Каспара Фридриха, означал, что любой вошедший должен был либо его обойти, либо на него присесть, — и все равно, герру Хофферу эта комнатенка нравилась чуть ли не больше, чем все прочие помещения Музея.
23
"Господь надежный наш оплот" (нем.) — первая строка гимна Мартина Лютера. Перевод Э. Соловьева.
24
"Мой дом — весь мир" (нем.).