Правительницы России
Шрифт:
Начальник приказа, знаменитый Андрей Ушаков, докладывая Петру, отметил, что ни в чём другом Лесток не виноват, а кроме того, из-за четырёхмесячной отсидки в тюрьме «он в великой десперации находится — то есть в состоянии, близком к помешательству, — и опасно, дабы не учинил какой над собой причины». И предложил ограничиться ссылкой Лестока в Казань.
Через четыре года, как только Пётр I умер, Екатерина I тут же вернула своего лейб-хирурга в Петербург и приставила его к цесаревне Елизавете. С этих пор Лесток прочно вошёл в высший петербургский свет, сохранив прекрасные отношения и со старой московской знатью. Умел он ладить и с Бироном, и с Остерманом, и с Волынским, который конфиденциально читал ему свои секретные сочинения: «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел» и «Записку о недостоинстве окружающих императрицу людей и о печальном положении людей достойных». Не попав вместе с Волынским на плаху и даже избежав ссылки, Лесток опасался новой опалы, гораздо худшей, чем прежняя, и потому примкнул к заговору, составленному сторонниками Елизаветы, а вскоре стал играть в нём одну из ведущих ролей.
По роду своей профессии он был вхож в любой дом, а из-за хорошего знания нескольких языков был незаменим в сношениях с иностранцами. Он-то и стал посредником между французским послом де Шетарди и шведским Нолькеном.
Маркиз де Шетарди прибыл в Петербург в 1739 году, а более или менее сблизился с Елизаветой лишь после падения Бирона, в конце 1740 года, но и тогда вёл себя с ней крайне сдержанно и осторожно, так как ещё не имел инструкций своего министра иностранных дел. От союзного Франции шведского посла де Шетарди узнал, что на организацию заговора Швеция ассигновала сто тысяч червонцев. И хотя солидность суммы говорила и об основательности намерений, и о достаточной прочности задуманного предприятия, тем не менее долгое время прошло в колебаниях, проявляемых обоими иностранными заговорщиками.
Так обстояло дело до последней декады ноября 1741 года, когда в действие вступило испытанное средство неожиданных и насильственных коронных перемен — петербургская гвардия.
Толчком к совершению государственного переворота послужили два обстоятельства. Во-первых, 23 ноября на куртаге — торжественном дворцовом приёме с выходом их высочеств, состоявшемся в Зимнем дворце, Анна Леопольдовна сказала Елизавете, что попросит отозвать де Шетарди во Францию, а Лестока прикажет арестовать. Во-вторых, 24 ноября гвардии было приказано выступить в поход к Выборгу, где шли военные действия против шведов. Чисто по-человечески можно было вполне понять нежелание гвардейцев уходить в самом начале зимы из тёплых петербургских квартир под Выборг. А кроме того, Елизавета и её сторонники-гвардейцы не без оснований опасались, что если они покорно уйдут из столицы, то заговор будет немедленно разгромлен, лишившись своей единственной серьёзной опоры.
И в этих обстоятельствах решающую роль сыграли не холодность расчёта, не готовность заговорщиков, а, как это ни парадоксально, трусость Лестока, более всего боявшегося пыточного каземата Петропавловской крепости. Он ежечасно торопил Елизавету, призывая её начать немедленные действия, и пугал тем, что и она разделит его участь и будет не просто насильно пострижена и навечно заточена в монастырь или же пожизненно заключена в крепость, но и, возможно, повешена.
Лесток рассказывал, что поздним вечером 24 ноября 1741 года он в последний раз пришёл к Елизавете и положил перед нею две игральные карты. На одной из них Лесток нарисовал цесаревну в короне и мантии, на другой — её же в монашеском клобуке и чёрной рясе, стоящей под виселицей.
Взглянув на рисунки Лестока, Елизавета решилась. Переворот начался.
«Любезная весёлая царевна»
Но прежде чем рассказать, как он происходил и чем закончился, возвратимся к тому времени, когда мы расстались с Елизаветой Петровной. А это произошло после того, как в Москве появилась Анна Ивановна, которая настолько не любила Елизавету, что порой далее размышляла об аресте племянницы и заточении её в крепость.
Немаловажно заметить, что такие идеи подавал Анне Ивановне Миних, а Бирон и Остерман возражали против этого. Особенно категорическим противником ареста Елизаветы Петровны был Бирон, что впоследствии отразилось на его судьбе. Впрочем, на судьбах Миниха и Остермана их отношение к Елизавете Петровне тоже сказалось. Но об этом — чуть впереди.
А теперь вернёмся в 1730 год, ко дню коронации Анны Ивановны, и постепенно восстановим основные моменты из жизни цесаревны до начала 1741 года, когда начал созревать заговор.
Близкие ей люди утверждали, что Елизавета Петровна спаслась от тюрьмы и ссылки вследствие весёлого, легкомысленного нрава, а также изумительно малой образованности: до конца дней своих она, например, так и не поверила, что Англия — это остров (действительно, что за государство на острове!).
В «Записке о воцарении Екатерины II» граф Никита Иванович Панин, говоря об Елизавете Петровне, замечал: «Государыня эта была очень умна от природы, но столь мало образована, что недостатком образования выделялась даже среди женщин».
Зато внешне цесаревна была необыкновенно хороша. По словам одного современника, во время коронации Анны Ивановны принцессу Елизавету разглядел некий гамбургский профессор, который от красоты её сошёл с ума и вошёл обратно в ум, только возвратившись в город Гамбург».
Восторг, приведший некоего гамбургского профессора к безумию, разделяли по отношению к цесаревне почти все, кто её видел. Её бесспорно считали одной из самых красивых, буквально умопомрачительных женщин России. Видный русский историк, прекрасный знаток XVIII века Василий Алексеевич Бильбасов так писал о Елизавете Петровне: «Стройная, с густою каштановою косою и тёмными бровями, оттеняющими большие голубые глаза, с привлекательною улыбкой, легко переходившей в шаловливый смех, выказывавший строй белых зубов, всегда приветливая с чужими, ласковая с близкими, живая, любезная, весёлая, царевна Елизавета Петровна производила чарующее впечатление.
Враждебно относившийся к царевне испанский посланник герцог де Лириа называл её красоту сверхъестественной. Французские резиденты Дави и Кампредон считали её красавицей...
Трудно пересчитать все проекты брачных союзов, составлявшихся ради Елизаветы Петровны, всех искателей её руки и счастливцев, избранных её сердцем».
Во всяком случае, её сватали и за Людовика XV, и за трёх французских герцогов, и за семерых германских принцев, и за наследника португальского престола, и за сына персидского шаха Надира, не считая русских претендентов — её племянника Петра II и двух князей — Ивана Долгорукого и Александра Меншикова, единственного сына всесильного фаворита.
Что же касается счастливцев, избранных её сердцем, то наиболее близкими и любимыми были не короли и принцы, а чаще всего люди простого звания. Первым талантом цесаревны считался Александр Борисович Бутурлин, солдат гвардии, определённый в Морской шляхетний корпус. Выпущенный из него мичманом, Бутурлин был взят царём Петром в денщики. После смерти Петра Екатерина I обратила на него своё благосклонное внимание и в 1725 году сделала Бутурлина гоф-юнкером двора своей дочери — цесаревны Елизаветы.