Право на поединок
Шрифт:
Надо отдать должное Альфонсу Жобару — он оказался сильным бойцом. Догадавшись, какое беззаконие окружает его, как и любого жителя империи, он предусмотрел крайние шаги своих противников. Вполне возможно, что именно наличие этих документов во Франции и Бельгии удержало Уварова от требования полицейских репрессий.
Вскоре Жобара выслали из России. Но над головами автора «Лукулла» и наследника Лукулла осталась висеть угроза опубликования памфлета в Европе. Как это ни парадоксально, публикация была невыгодна обоим. Для Уварова она означала международное поношение, для Пушкина — возможный разрыв с императором, в
Анонимные письма, ставшие детонатором взрыва, давшие возможность Пушкину начать контрнаступление, вышли из среды придворной аристократии, из среды многоопытных и многознающих бюрократов. В пасквиле-дипломе сообщалось, что Пушкин назначается заместителем Великого магистра ордена рогоносцев. Великим магистром назван был Дмитрий Нарышкин, муж любовницы императора Александра. То были дела едва ли не тридцатилетней давности. Вдохновители пасквиля должны были хорошо знать или помнить придворный быт прошлого царствования.
Близкий к пушкинскому кругу Николай Михайлович Смирнов объединял в качестве подозреваемых Геккерна и князя Петра Долгорукова.
Геккерны ли, не Геккерны, Долгоруков или кто другой — в конце концов, это было делом случая. Суть не в том, кто именно написал и отправил анонимные пасквили. Это могли быть и молодые светские шалопаи.
Осенью тридцать шестого года, когда кризис достиг апогея, игра глубоких подспудных обстоятельств именно Геккернов выдвинула в качестве «ударной группировки». Пушкин понял это и без колебаний нанес удар. Он знал, что, поставив под пистолет любого из двух негодяев — старого или молодого, — он оказывается лицом к лицу и с теми, кто, сознают это Геккерны или нет, стоит за их спинами. Со своими главными врагами. Он знал и о дружбе Геккернов с домом Нессельроде.
Посылая вызов в дом Геккернов, обвиняя их в составлении пасквиля, он не случайно назвал Соллогубу — еще до вызова! — графиню Нессельроде…
Вдова Нащокина рассказала историку Бартеневу об одном вечере, когда в Москве уже знали о смертельном ранении Пушкина, но не знали еще о его смерти: «У нас в это время сидел актер Щепкин и один студент… Все мы находились в томительном молчаливом ожидании. Павел Воинович, неузнаваемый со времени печального известия о дуэли, в страшной тоске метался по всем комнатам…»
Тот, кого Нащокина называет здесь студентом, двадцатипятилетний Куликов, тоже описал этот вечер: «…когда… дошла до Москвы роковая весть о дуэли Пушкина, мы в ту же минуту с М. С. Щепкиным бросились к Павлу Воиновичу… Боже мой! в каком отчаянном положении застали мы бедного Нащокина… Он, как маленький ребенок, метался с места на место…» Но Куликов передает и содержание разговора с Нащокиным в эти страшные часы. Когда речь зашла о причинах дуэли, Нащокин сказал: «Сам Пушкин, все друзья его и большая часть общества, как пишут из Петербурга, воображают, что анонимные шуточки… рассылались из посольства. А я уверяю теперь вас и уверил бы тогда Пушкина, что они шли из русского враждебного поэту лагеря: у него есть враг сильный, влиятельный, злой и мстительный». И далее, рассказав историю с «Выздоровлением Лукулла», Нащокин прямо указал на Уварова.
В мае, во время последнего приезда Пушкина в Москву, они подолгу и подробно обсуждали пушкинские дела.
Куликов мог неточно передать словесную оболочку, но суть дела он выдумать не мог. Осведомленный Нащокин, с которым Пушкин был откровенен, обвинял уваровский круг…
В начале февраля Пушкин безусловно — в ответ на интригу Уварова — Боголюбова — довел бы дело до поединка, если бы ему подставляли не Репнина, а человека реально враждебного, поединщика от вражеской рати.
Случайных жертв он не хотел.
В начале ноября, получив пасквили, он увидел в них не просто попытку оскорбить его и жену — анонимными письмами можно было пренебречь, — но начало опасной и дальновидной интриги, ибо имя Нарышкина, которого он назначался заместителем, выводило на Николая. Его дразнили интересом царя к Наталье Николаевне. Его хотели лишить единственной опоры — веры в лояльность императора.
Эту интригу необходимо было пресечь немедленно и радикально: ничего страшнее, чем эта сплетня, эта клевета, эта обида, его врагам было не выдумать…
Неизвестно, понимали ли его противники, но он-то понимал с леденящей ясностью: если эта клевета распространится в обществе, а повадки императора и его несомненное внимание к первой красавице Петербурга могли сделать сплетню правдоподобной, то он, Пушкин, не только не сможет жить, не только умрет опозоренным, но скомпрометировано будет все его дело — все. Поэт, пророк, политик — не может быть смешон…
В этом и состоял дьявольский смысл интриги, по сравнению с которой «репнинский вариант» казался забавой.
То, что имя Нарышкина — ключ к интриге, понимали те, кто хотел понять суть происходящего. Александр Тургенев писал брату: «Еще в Москве слышал я, что Пушкин и его приятели получили анонимное письмо, в коем говорили, что он после Нарышкина первый рогоносец. На душе писавшего или писавшей его — развязка трагедии. С тех пор он не мог успокоиться». Тургенев выделяет именно нарышкинский сюжет — как главный и роковой.
И Уваров, и семейство Нессельроде, и Геккерн — все это были дипломаты, люди, привыкшие к тонкой подпольной игре, далеко идущим рассчитанным комбинациям, люди, умевшие скрывать свои мысли и мистифицировать поступки, люди, располагавшие многочисленной и активной клиентелой, приученной к соблюдению тайны. Нечистые мальчишки, кривляющиеся за его спиной, — егеря, загонщики, бездумно злые марионетки, отвлекавшие общее внимание, циничные кавалергардские шалуны, предпочитающие кулачную драку дуэли, но готовые развлечься, способствуя подвигам своего товарища Жоржа Дантеса…
Против него объединилось все самое изощренное, порочное, безжалостное, — пена и суть смертельно больной, но еще когтистой и победительной по своей повадке формации.
В сфере светской интриги он не мог с ними тягаться. И если пытался, то напрочь проигрывал. И в тридцать шестом году он уже знал, что должен перенести военные действия в ту сферу, где он был силен. Публичная полемика была для него закрыта, памфлетная война — тоже.
Оставалась — дуэль.
Так декабристы — острие дворянского авангарда, — безнадежно проигравшие самодержавию и бюрократии в мирной общественной борьбе, вырвались в иную сферу — сферу вооруженного мятежа, где их решимость и самоотверженность уравнивала шансы, — и едва не победили.