Право на возвращение
Шрифт:
Наконец, затихли.
– Ты собираешься спать, Саша?
– спросила Руфь, выглянув из комнаты.
– Да, - ответил он и поднял трубку.
"Гинзбург - ночная птица, - сказал ему в Москве Яков Аскольдович.
– На работу он не приезжал раньше полудня, но зато и не уходил раньше двух-трех ночи. Говорил: "Когда же думать, если не по ночам?" Я не знаю, конечно, изменились ли его привычки на Земле обетованной"...
Карпухин уже знал, что происходит с привычным укладом жизни, когда переезжаешь в незнакомую страну, где совершенно другой климат,
– Слушаю!
– произнес бодрый голос после второго гудка.
– Добрый вечер, - сказал Карпухин.
– Прошу прощения за поздний звонок, но, если я говорю с Михаилом Яновичем Гинзбургом...
– То должны знать, что я не ложусь раньше полуночи, - подхватил голос, в котором все-таки Карпухину почудилась и усталость, может, даже не физическая, а усталость души, или это ему только показалось?
– Да, - помедлив, сказал Карпухин, - я, собственно, хотел передать вам привет от Анатолия Аскольдовича...
Почудилось ему или на самом деле человек, державший у уха трубку и находившийся на расстоянии трех десятков километров от Карпухина, коротко вздохнул и замер в нетерпеливом ожидании?
– Вы меня слышите?
– спросил он, потому что долгую минуту в трубке молчали, и даже дыхания слышно не было.
– Слышу, конечно, - тихо сказал Гинзбург.
– Спасибо. Как он там? Вы... Вы с ним знакомы или...
Конечно, он хотел спросить, работаем ли мы вместе, но не знал, удобно ли задавать такой вопрос.
– Нормально, - сказал Карпухин.
– У академика Карелина все в порядке.
Академиком РАН Карелин стал совсем недавно - во время весенней сессии, прошел с небольшим перевесом, вполне мог и проиграть, космонавтика нынче среди академиков не то чтобы не в чести, но и не среди очевидных приоритетов. Подробностей избрания Карпухин не знал, но считал не лишним упомянуть имя Карелина с отныне положенными ему регалиями.
– О, - с чувством сказал Гинзбург, - академик, говорите? И не забыл передать привет простому...
Фраза осталась недосказанной, и на несколько секунд опять повисло молчание, будто на линии то и дело что-то провисало, отчего голос скатывался в звуковую яму и растворялся там среди прочих посторонних шумов.
– Вы давно в Израиле?
– спросил Гинзбург, задав, собственно, два вопроса в одном: ответ зависел от того, приехал ли собеседник на постоянное жительство или в гости.
– Четыре дня, - сказал Карпухин.
– Буду еще почти месяц, но у нас много экскурсий, а мне хотелось бы... собственно, не лично мне... поговорить с вами, передать привет не только от академика Карелина, но и еще кое от кого из ваших коллег.
– Бывших коллег, - бесстрастно констатировал Гинзбург, но не стал уточнять, а предложил сразу: - Если завтра у вас нет экскурсий, то мы могли бы встретиться в центре Тель-Авива... вы наверняка не очень знакомы с городом...
– Совсем не знаком, - признался Карпухин.
– Мы
– Нетания, - раздумчиво произнес Гинзбург и помолчал, что-то рассчитывая в уме.
– Хорошо, я бы смог подъехать, скажем, на центральную автостанцию... Часов в пять, если вы не против.
– Не против, - сказал Карпухин с излишней, как ему показалось, торжественностью.
– Договорились. Я буду в светлой рубашке навыпуск, седой, но не лысый.
"Мне показывали вашу фотографию", - хотел сказать Карпухин, но все же промолчал. На фотографии у Гинзбурга была пышная черная шевелюра, но ведь прошло столько лет...
– А у меня будет маленький черный рюкзачок с надписью "Wrangler", - сказал он.
В кафе напротив автобусной станции стояли в грустном интерьере под фотографиями потерпевших аварию автомобилей три столика, на которых, если сильно захотеть, можно было бы поставить две большие или четыре маленькие тарелки.
– Я буду черный кофе, а вы?
– спросил Гинзбург. Внешность его оказалась совсем не такой, какую представлял Карпухин. На фотографии десятилетней давности Гинзбург выглядел мужчиной в расцвете сил - высокий, широкоплечий, он стоял на фоне уходившего вдаль монтажно-испытательного цеха рядом с нынешним академиком Карелиным, бывшим руководителем конструкторского отдела Шемякиным и еще каким-то мужчиной мрачной наружности, о котором Карпухину сказали только, что это "человек с замечательными мозгами, но длинными ногами". Тот Гинзбург, которого Карпухин увидел выходившим из Тель-Авивского автобуса и узнал по светлой рубашке навыпуск, оказался мужчиной очень среднего роста, сутулым, с длинными руками, которые болтались, будто плети, и волосы действительно были седыми до синевы, а на лице прорезались тоненькие сети морщин, которых не было на старой фотографии. Как сказала бы острая на язык Руфочка, "этого человека, видимо, сильно потрепало в море жизненных обстоятельств".
– Я тоже черный, - сказал Карпухин. Ему было все равно, он предпочел бы рюмку коньяка, но спиртное в этом заведении, скорее всего, не подавали.
Гинзбург что-то сказал на иврите молоденькой "эфиопке" за стойкой, смотревшей на посетителей своими огромными глазами, и девушка кивнула, отчего, как почему-то показалось Карпухину, воздух, и без того жаркий, раскалился до невозможности, но сразу же откуда-то с потолка обрушилась на них холодная волна, и у Карпухина застучали зубы.
– Сейчас, - сказал Гинзбург, усаживаясь за столик, - сейчас и кондиционер войдет в режим, и кофе нам подадут замечательный, я уж вижу.
Все так и получилось: и прохлада, и кофе, и даже прекрасно выпеченные круасаны, Карпухин съел свой в три укуса, прежде чем ответил на традиционный вопрос, который ему в последние дни задавали все - от служащего на почте, куда они с Руфью пришли менять доллары, до случайного прохожего, спросившего по-русски, когда они стояли перед красным светофором:
– Как вам нравится в Израиле?