Право на возвращение
Шрифт:
– Нет, как раз наоборот...
– А остальные думали о карьере, о том, как заработать на жизнь, потому что система разваливалась на глазах, - Гинзбург говорил быстро, он и не расслышал замечания Карпухина.
– Не знаю, может, наверху у кого-то еще сохранялись идеалы... Карелин, да. Мы с ним слишком мало знали друг друга, но я чувствовал в нем что-то... Родственную душу. Может, еще кто-нибудь. Но я-то не к элите принадлежал, и на моем уровне все это выглядело так погано и беспросветно... Я больше не мог. "На Марсе будут яблони цвести". Какие яблони? Какой Марс? Даст Бог, получим какой-нибудь заказ, лучше от военных, они больше платят.
– Я не знаю точно, как там сейчас, - произнес Гинзбург после минутного молчания, во время которого собеседники смотрели друг другу в глаза, пытаясь то ли проникнуть в мысли, то ли хотя бы понять, стоит ли продолжать разговор.
– Недавно читал в Интернет-новостях: назначили нового начальника... запамятовал фамилию... с ним стало еще хуже: договоров почти нет, работы нет, зарплаты низкие, люди уходят... С "Энергии"! Ни за что не хотел бы вернуться.
– "Грозы", - сказал Карпухин, - это совсем другая система.
– И третье, - повысил голос Гинзбург.
– Может, сейчас самое важное. Мы здесь десять лет. Маша устроилась, преподает математику в системе русских школ "Мофет", она с такой радостью работает, с таким умилением рассказывает вечером о своих учениках... Игорь, мой сын, окончил здесь школу, прошел армию, был в Ливане в девяностом, когда Барак выводил войска, его физиономию даже показывали в новостях, он сидел на танке... И в прошлом году его призвали, когда была Вторая ливанская. Повоевать он не успел, Ольмерт как раз подписал мир... Вы не поймете, это такое ощущение... Сын окончил университет, женился, прекрасная у него жена, Юля. У меня внук - Аркаша...
Гинзбург хлопнул ладонью по столу, отчего чашечки коротко зазвенели, а девушка за стойкой посмотрела на посетителей с немым вопросом.
– Им всем здесь хорошо, понимаете? Они и не думают... И не поедут, о нынешней России у них очень плохое представление. Может, превратное, но так уж сложилось. Я могу их бросить?
Карпухин покачал головой, не представляя, что ответить.
– Могу, - неожиданно сказал Гинзбург.
– Но для этого...
Он замолчал, молчал и Карпухин, кофе давно остыл, пить эту бурду стало невозможно, да и не хотелось.
– Вы не сказали ничего о себе, - произнес, наконец, Карпухин.
– Вашей семье здесь хорошо. А вам?
Гинзбург поднял чашечку, повертел в руке, девушка у стойки поняла этот жест по-своему, подошла и спросила:
– Хотите что-нибудь еще?
Карпухин вопроса не понял, догадался по интонации и, широко улыбнувшись, сначала покачал головой, а потом кивнул. Гинзбург сказал "спасибо, все в порядке", и эту фразу Карпухин понял, поскольку слова "тода" и "беседер" были первыми, которым его обучили еще в аэропорту, когда он искал свою сумку в длинной веренице проплывавших мимо баулов, чемоданов, рюкзаков и огромных коробок, в которых можно было спрятать в разобранном виде противоракетный комплекс СС-300.
– А что мне...
– сказал Гинзбург, когда девушка отошла.
– Мне сейчас шестьдесят четыре. Три года до пенсии. Пенсия, как говорил Броневой в "Небесах обетованных", маленькая, но хорошая. Беспокоиться не о чем. Живи - не хочу.
– Не хочу, - повторил Карпухин, почувствовав, что ключом ко всей произнесенной тираде были эти два слова.
– Вы работаете?
– Да, конечно, - кивнул Гинзбург.
– Можно было бы, наверно, прожить
Карпухин слушал молча и думал о том, что Гинзбург, конечно, прав: зачем ему возвращаться туда, где система, как он считает, давно развалилась, если здесь у него семья, все довольны, и сам он нашел, видимо, работу если не точно по специальности, то, во всяком случае, достаточно интересную, чтобы не торопиться на пенсию? С другой стороны, Карелин говорил о Гинзбурге: "романтик, для него ракета - не техническая система, а символ, смысл жизни, у него всегда были фонтаны идей, часто невыполнимых, но иногда таких, что приходилось на ходу менять технологию или даже основу конструкции, потому что это было ново, правильно и совершенно неожиданно".
– Я и сейчас работаю в школе, - сказал Гинзбург со странным оттенком в голосе, то ли гордости, то ли, напротив, едва различимой горечи, Карпухин, погруженный в свои мысли, слушал невнимательно и переспросил:
– В школе? Преподаете? Я думал - вы работаете в промышленности.
– Дорогой Александр Никитич, - грустно произнес Гинзбург, - в промышленности я не работал никогда. Ни там, ни в Израиле. Там я всю жизнь был конструктором, а здесь... Когда мы приехали, мне было пятьдесят три. Я думал о себе: мужчина в расцвете сил. Предполагал, конечно, что будут трудности: устроиться легко молодым, это известно. Сначала, как все, полгода учили язык, а я присматривался - куда бы потом... По идее, мест много: космосом занимаются в Технионе, группа Акивы Бар-Нуна, есть несколько человек в Тель-Авивском университете, но они не технари, они больше на обработке результатов... Это академическая наука. Есть военная промышленность, концерн "Рафаэл". "Таасия авирит" - это авиация, но там же занимаются и ракетами... С американцами несколько программ. "Наутилус", например, слышали? Чепуха, кстати, специалисту это понятно, лазерная противоракетная программа - прикрытие, и я догадываюсь, что они делают на самом деле... В общем, разослал я свои биографии, "корот хаим" на иврите, и стал ждать.
– Вам никто не ответил?
– спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и смотрел уже не на визави, а сквозь него, то ли на что-то за окном, то ли на что-то, чего вообще нельзя было разглядеть в этом мире.
– Напротив, - усмехнулся Гинзбург, - ответили все. И быстро. Примерно так: "с такой квалификацией, как у вас... ваши знания и опыт... мы готовы пригласить вас на интервью..." Представляете, как я был воодушевлен? В течение полугода я выступил с докладами в пяти университетах, трех крупных компаниях, в том числе на пресловутом "Рафаэле", куда, как мне сказали, впервые пустили человека, не прошедшего все проверки ШАБАКа, нашей службы общей безопасности. Познакомился со множеством интересных людей, с некоторыми еще долго - несколько лет - перезванивался...
– Ну, и...
– нетерпеливо сказал Карпухин. Если место работы Гинзбурга является секретом, пусть так и скажет, и он не станет допытываться.
– В конце концов отовсюду пришел отказ. Простая формулировка: "нет денег". Возможно, нет вообще. Скорее, нет для таких, как я. Слишком старый, вот... Мне не дали даже популярную здесь стипендию министерства абсорбции... Это на три года, и дают стипендию чуть ли не каждому, у кого есть степень. Я мог бы три года где-то... Войти в курс, завести связи... То есть, мне так казалось... Но я даже этого не получил.