Право выбора
Шрифт:
Настроение было пасмурное, под стать погоде.
— В прошлом году июль был жаркий и сухой, а нынче что-то развезло, — сказал Аркадий Андреевич. — А ты, парень, совсем от нашего семейства отбился. Моя Анна и то уж спрашивает: не приболел ли? Закрутила тебе мозги Катерина: а какой ты ей к бесу жених? Она женщина с положением, да и с мужем не разведена. Может, еще помирятся. Вишь, как оно дело оборачивается: Дементьев опять в люди выходит. Разум-то не пропил! Да и она вроде одумалась. А ты, варнак, встал ему поперек дороги, Катьку отвлекаешь. Поразмысли на этот счет. Все равно тебе не судьба. Да что ты ей? Тьфу! Экскаваторщик… Хоть десять карточек на доску прилепи, а все одно ей не ровня. Поиграет с тобой, как кошка с мышью, да и вытолкает
Незатейливая мудрость Аркадия Андреевича немного развеселила меня.
— А с чего это вы взяли, что она собирается за меня замуж?
— Народ болтает. А народ все видит и знает.
— Мы с ней росли вместе — это же всем известно. Вот и встречаемся по старой дружбе.
Терюшин хитро сощурился:
— Вестимо, какая дружба с соломенной вдовой. Отчаливал бы, пока греха не нажили.
— Вы все упрощаете.
— И то правда. Где уж нам, старикам, в такой сложной политике разобраться!
Милый Аркадий Андреевич! Он даже не мог подозревать, какой ад ношу я в душе. Вот уже две недели мы с Катей ни разу не встречались. Я решил оставить ее в покое, но сам покоя не обрел, хотя и стремился к нему.
Я как-то потерял интерес ко всему, успехи в забое не приносили больше радости. Мы догоняли Паранина, и мои ребята жили этим. А я почти механически усаживался в кабине на стул, нажимал на педали, хватался за рычаги и грузил, грузил породу в думпкары.
Дни тянулись за днями, серые, похожие один на другой. Появилась усталость, вялость в движениях. Я заболевал самой страшной болезнью — меланхолией. Хотелось лежать, лежать, ни о чем не думать, просто лежать и курить. Но мысли приходили. Маленькие назойливые мысли. «Не все ли равно? — рассуждал я. — В Москве ли, здесь ли — всюду одно и то же: жизненный цикл. Кто-то включает рубильник, и по замкнутой цепи бегут маленькие электроны. Этот поток электронов и называется током. Так и люди… В городах бесконечный поток машин, пешеходов — кому-то нужно, чтобы все это двигалось, а здесь, на руднике, тоже свой замкнутый круг. Стану ли я богаче духом от этого непрерывного кружения?.. А впрочем, не все ли равно? Нужна ли моя книга, которую я собирался написать, людям? И что я могу сказать им новое, из ряда вон выходящее, когда полки ломятся от тысяч книг? Мудрость веков… А где она сокрыта, мудрость вот этой жизни, что вокруг? Что значит пристальнее вглядываться в человека? Может быть, мудрость жизни в самой жизни и не только в ее круговороте, а в ее поступательном движении?..»
И пока я философствовал подобным образом, изображая из себя знатока глубинных процессов действительности, все стали замечать, что наша сменная выработка начинает изо дня в день падать. Как будто все шло по-прежнему, но выработка неуклонно снижалась.
Первым забил тревогу Юра Ларенцов:
— Может, погода сказывается? Но почему она не влияет на бригаду Шалыгина? Опять нас обогнали… Вы уж постарайтесь, поднажмите! А то ребята из других бригад уже посмеиваться стали: не пришлось бы, мол, снимать фотографию вашего машиниста с доски!
Слова Юрки вернули: меня с неба на землю. Да, эгоизм завел меня слишком далеко. Довольно предаваться копеечной философии! Я совсем забыл о больном Бакаеве, который каждый день справляется, об успехах бригады, забыл, что мы включились в общее соревнование. Когда развертывается сражение, не время задавать себе глупые вопросы о смысле бытия. Как сказал однажды Бакаев: назвался груздем — полезай в кузов!
Мне удалось подавить в себе все мелкое, личное. Всю неделю я работал на полную отдачу, вылезал из кабины с онемевшими мускулами спины. Теперь мы работали в две смены. Бригада Пудикова
— Температура поднимается! — ликовал Юрка.
Но это была температура больного. Авария произошла в субботу. Я сидел в кабине экскаватора, но мысли блуждали далеко от забоя. Неужели и сегодня я не встречу ее?.. Хотя бы мимоходом. Взглянуть, принять независимый вид, небрежно бросить «добрый вечер» и, не оборачиваясь, уверенной походкой направиться дальше. Может быть, она задержит, спросит, почему не захожу. Может быть, в ее глазах удастся подметить тоску или хотя бы сожаление. Собственно говоря, ничего особенного и не произошло. Мы не ссорились, она не отталкивала меня. Мнительность… Я приревновал ее к мужу… Всякий вправе назвать меня идиотом. Любовь не признает игры. А я пытаюсь играть. Зачем? Я люблю, люблю ее, и не так уж важно, как она относится ко мне… Мне не хватает ее трепетной душевной ласковости, ее губ, глаз. Мелкая принципиальность, самомнение… Если бы она совсем не отвечала мне взаимностью, я все равно бы любил ее, если бы она избегала меня, презирала, ненавидела, я все равно любил бы ее, и только ее.
Лишь сейчас я начинал понимать Дементьева.
Я не жалел Дементьева. Он страдал молчаливо, не жаловался, не валялся в ногах у Кати. Он сам исковеркал себе жизнь, и жаловаться было не на кого. Ну, а я?..
Экскаватор натужно взвыл, раздался скрежет, стрела мотнулась влево и застыла. Дрожащими руками суетливо хватался я за все рычаги, нажимал на педали, но жизнь в машине заглохла. Сперва я не поверил, что произошла серьезная авария. Выключил ток, выпрыгнул из кабины. Из дверцы кузова высунулось бледное, встревоженное лицо Юрки.
— Что там стряслось?
Он ничего не ответил, посторонился, я залез в кузов. Все, что я знал, все, что учил, словно выветрилось из головы. В забое стоял незагруженный состав. Проходили минуты, а я метался от узла к узлу, пытаясь отыскать неисправность.
Через полчаса машинист состава, по-видимому потеряв терпение, подошел к экскаватору и крикнул с издевкой:
— Бывайте здоровы, а я поехал: некогда вас дожидаться!
И он увел почти пустой состав. Я готов был плакать от досады. Я был беспомощен среди мертвой груды механизмов. Если бы только установить неисправность!..
Кто-то легонько оттолкнул меня: это был Дементьев. Наверное, ему уже доложили о случившемся, и он самолично пришел в забой. Молчаливо принялся он за дело. В первый раз я почувствовал себя перед этим человеком жалким и ничтожным. Он знал душу машин, уверенно прикладывал щупы вольтметра к концам обмоток, проверял крепление щеток.
Спустился на землю, пошевелил бровями. Я думал, что он так и уйдет, ничего не сказав. Но он сказал, и в голосе не было ни упрека, ни осуждения, ни скрытого торжества:
— Вы допустили длительную перегрузку. Реле неисправно, потому и не сработало. Сгорела обмотка электродвигателя. Нужно знать, что двигатель допускает кратковременную перегрузку в два целых и две десятых раза от номинальной нагрузки. И не больше. Кроме того, вы не соблюдаете элементарных правил: поставили экскаватор с большим уклоном. Два градуса — и не больше! Когда уклон больше, сильно нагружается поворотный механизм и затрудняется работа остальных механизмов.
Он прочитал эту лекцию, уличив меня в полном невежестве, и хотел уходить.