Право выбора
Шрифт:
Наступало утро, и я вновь окунался в повседневные заботы. Все снова становилось простым и понятным. Будничные дела не терпят громких фраз. Все ночные размышления казались смешными. И вовсе не хотелось встречаться с Катей, хоть и было пусто без ее рук и губ. Нет, я не хотел видеть ее в эти дни позора. Если бы я оставался просто помощником или разравнивал бы руду!.. А сейчас не нужно снисходительного участия Кати. Не следовало мне так заноситься. Тот, кто ничего не имеет, тот ничего не теряет. А я в один день потерял все: ее уважение, уважение товарищей, уважение Кочергина. О чем сейчас
Катя сама пришла ко мне. Она пришла прямо на ремонтную площадку под конец рабочего дня.
— Мне нужно поговорить с тобой, — сказала она.
Я вытер паклей руки, и мы пошли. Я думал, она станет расспрашивать об аварии. Но Катя заговорила о другом:
— Ты совсем забыл меня… Впрочем, за последнее время у нас обоих появилось так много забот. Давай побродим немного по тайге.
Она была какая-то обезволенная, непривычно мягкая, устало узила глаза.
Снова будто горячий поток ударил мне в лицо. Вот ее рука, маленькая, смуглая рука, доверчиво лежащая в моей широкой ладони. Мы идем знакомой тропой, потом сворачиваем и продираемся сквозь густые заросли шпорника. Колышутся синие кисти, дрожат огромные шары соцветий медвежьей пучки. На губах остается приторный привкус цветочной пыльцы. Тихо шумят над головой верхушки сосен.
— Скоро уже осень, — сказала она. — Как незаметно промелькнуло лето! Как будто его и не было. Я не люблю, когда улетают на юг птицы. Стоишь утром среди облетевших березок, а в вышине курлыкают журавли. И такая тоска охватит сердце… Вот я изучала географию, а все равно не верю, что тайга где-то кончается. Наши урманы, рямы, согры… Заросли смородины тянутся почти на шесть тысяч километров. Не могу даже представить такого места, где вокруг голо, голо до самого горизонта, и даже глазу не на чем остановиться. Ведь живут же люди в степи. Странно…
Скорее уж кончал бы ты ремонт! Опять пойдем на Кондуй-озеро… Возьмем ружья, как в детстве.
— Катя, ты любишь меня?
Она прислоняется щекой к моему плечу:
— Я не могу не любить тебя… Ты родной мне…
Я не знаю, какой смысл вкладывает она в эти слова, но все равно мне хорошо и спокойно. Если бы вот так пройти жизнь по таежной тропе рука об руку с любимой… Я не стал бы больше метаться, не стал бы ни о чем грустить. Пусть эти березы и осины нашептывают слова для золотой книги.
— Я бы любил тебя всегда… — говорю я вслух.
— Бедный ты мой, хороший…
Я чувствую прикосновение ее губ и от избытка счастья прикрываю глаза.
…Мы снова целовались при свете звезд, и я чувствовал, как вновь ко мне возвращается жизнь.
И, как всегда, она тихо сказала:
— Ну, а теперь иди и не сердись…
И снова, не зная сомнений, Бесстрашно в грядущее плыть… Легко или трудно — неважно! Лишь это и значит жить!— Спи спокойно, любимая…
Но она не отпускала моей руки. Я снова поцеловал Катю.
— Ты же сказала, чтобы я уходил?
Катя тихо рассмеялась. Смешок веселый, задорный и ласковый.
— А знаешь что? — неожиданно произнесла она. — Идем на Кондуй-озеро!
— Сейчас? — я не мог скрыть изумления, не верил своим ушам.
— Ты устал?
— Нет.
— Тогда так: я забегу за плащом, а ты подождешь здесь.
Что-то тревожно-незнакомое было в ее голосе. Мне даже сделалось немного страшно. Она ушла. А я стоял и раздумывал: вернется она или нет? Что за странная фантазия пришла ей в голову?
Катя вернулась. На ней был легкий шуршащий плащ. Таинственная тьма окружала нас, тьма вековечной тайги. Мелькнули два огонька — сова!.. Мы шли, тесно прижавшись друг к другу. Нас не пугала ночная тайга: здесь мы были дома. Месяц, ясный, прозрачный серпик, повис над настороженно молчаливыми деревьями.
Я чувствовал, как колотится под моей ладонью ее сердце. Мы оба молчали, поддавшись великому безмолвию.
Тускло блеснуло Кондуй-озеро. Оно имело какой-то зеленоватый оттенок. Да и все вокруг имело зеленоватый оттенок. Причудливые скалы ясно рисовались на фоне чистого неба.
Катя расстелила плащ, и мы уселись под высокой сосной. Здесь был тепличный дурман, сильно пахло травой. Нас было двое, только двое во всей вселенной. Все живое притихло, угомонилось. Лишь иногда мелькали среди звезд летучие мыши. Шепот и поцелуи — все было как во сне, и ее нежная шея, растрепавшиеся волосы, крепкое, гибкое тело…
Это была наша ночь… та единственная ночь, которая не похожа на все остальные, что бывают потом… И только когда занялась заря, задрожало алой ртутью Кондуй-озеро, мы, истерзанные и измученные, но счастливые, поднялись с земли и, бросив прощальный взгляд на знакомые с детства места, углубились в тайгу. На губах остался горьковатый привкус хвои…
26
Кто поймет женщин? А может быть, мы сами выдумали эту загадку? Теперь, когда уже все позади, я пытаюсь осмыслить все, что было до этого и что было потом. Я узнал, что любим, и не только любим. Березка уронила первый желтый лист, а я не замечал надвигающейся осени. Казалось, счастью не будет конца. Казалось, вечно будут цвести сосновые цветы. Но странное дело: с той памятной ночи Катя как-то переменилась ко мне. Между нами установилась дружба, хорошая дружба. Но та, которую я любил и по которой тосковал каждую минуту, не приглашала меня больше на Кондуй-озеро и даже к себе домой. Она словно остерегалась нашей близости. Однажды я сказал ей об этом. Она рассмеялась своим тихим дразнящим смехом, мягко, но решительно отвела мою руку, сказала с печалью:
— Чудной! Ты сам говорил, что есть вещи, которые не следует объяснять. В жизни не все так прямолинейно, как ты думаешь. Разве я стала любить тебя меньше? Дело даже не в этом. Ты все воспринимаешь слишком по-детски. Ты так ничего и не понял. Вот если бы, скажем, ты после той ночи внезапно уехал с Солнечного, я поверила бы, что ты все понял.
Меня точно обдало ледяным ветром.
— Если бы я уехал с Солнечного?
— Вот опять ты ничего не понял. Я говорю к примеру… Тебе незачем уезжать отсюда.