Право выбора
Шрифт:
Пришел в барак Киприян Виноградов, подавленный, сумрачный.
— Жалость какая! — простонал он. — Один-единственный раз!.. Такая артистка… А я сиди дома! Моя холера даже задом не пошевелила, чтобы достать билеты. А мне с работы отлучиться нельзя было. Слышал, тебе она вроде знакомая? Может, достанешь? Век в долгу буду!
И такая приниженность звучала в его голосе, что я, не говоря ни слова, передал ему билеты. Киприян готов был целовать мне руки от радости. Бедный, бедный Кипря…
— Это вы зря, — рассердился Сашка Мигунев. — Выходит, я для этого черта старался? Тоже
Поклявшись больше не ходить за мной, он, взбешенный до крайности, покинул барак.
Оказывается, на руднике Лиля пользовалась большой известностью: ее песни знали, скупали пластинки, местные таланты женского пола подражали ей.
Все ушли на концерт, а я остался в гордом одиночестве. Лежал на кровати прямо в сапогах, заложив руки за голову. Было грустно. Представил залитый светом зал и Лилю на сцене. Не смогла противостоять желанию сделать еще один финальный красивый жест — решила дать мне прощальный концерт, а я, не оценив этого, лежу в своем бараке. Не слишком ли это жестоко с моей стороны? В сущности, у меня нет поводов обижать ее. Были в нашей совместной жизни светлые дни, и немало таких дней! Должно быть, в самом деле у меня тяжелый характер. Ну, а…
…люди, и те, что обидели, вы мне всего дороже и ближе…Через прозу будней всегда пробивается что-то хорошее и светлое. Последнее слово все же осталось за ней. А Катя должна все понять. Я ничего не скрывал. Кто мог предполагать, что Лиля приедет сюда?
Но в этот вечер мне не суждено было предаваться раздумьям. В бараке опять появился Сашка Мигунев.
— Собирайтесь! — сказал он без околичностей.
— Куда?
— Пасти верблюда, вот куда! Приказано привести вас на концерт. Без билета. Стульчик вам особый приготовили. Эх, жисть-жестянка! Прилипнут как банный лист… Да скорееча! Некогда тут агитировать — уже впускать народ надо…
Пришлось одеваться. В клуб меня провели через черный ход, и я уселся в первом ряду на стуле. Вскоре зал стал заполняться зрителями. Я искал глазами Катю. Стул можно будет переставить ближе к ней.
И Катя показалась. Но была не одна. Она вошла в зал под руку с Дементьевым, оба неестественно прямые, высокие и бледные. Вот оно, оказывается, что! Ну и пусть сидят себе на здоровье! Значит, сплетнице Насте все же удался ее маневр… А я-то считал Катю умнее… Мне захотелось встать и уйти, но со мной заговорил Кочергин Иван Матвеевич, и голос у него был размягченный, добродушный. Он почему-то перешел на «вы», Ульяна Никифоровна приветливо кивнула мне, спросила:
— Почему перестали заходить? Мне хотелось бы поговорить с вами. Если не будет дома, значит, я на подстанции.
— Все недосуг. Зашились мы с экскаватором.
— Полно. Для друзей нужно уметь находить время.
И я снова подумал, что в этой женщине есть что-то неотразимо привлекательное. А она, по-видимому угадав мои мысли, опустила ресницы и лукаво улыбнулась.
Начался концерт. Лиля была в белом воздушном платье, как и в тот памятный вечер нашего первого знакомства. Наши взгляды встретились, и на губах ее мелькнула печальная улыбка.
Я разгадал ее затею: она пела те самые песни, что и в тот вечер, мои любимые песни. И как она пела! В голосе певицы были и восторг весны, и боль, и сожаление о чем-то давно ушедшем, и мягкая грусть. Я застыл, вновь покоренный силой чувства, скрытой в этом нежном, как звон хрусталя, голосе. Мурашки побежали по спине.
Лиля, вот она снова передо мной, легкая, грациозная, прекрасная, как экзотический цветок. Я вновь любил ее в эти минуты, и даже слезы подступали к глазам.
И никто во всем многолюдном зале, торжественно молчаливом, не подозревал, что этот концерт не для всех собравшихся, а для одного-единственного, ничем, по сути, не примечательного человека. И этим человеком был я. Если бы они, эти божества сцены, всегда, всюду и для всех пели так!..
Я ушел с концерта совершенно разбитый, измученный до последней степени, зарылся лицом в подушку и пролежал так до утра. Мне больше незачем было стыдиться товарищей, они уже знали, что я имею какое-то отношение к известной артистке, и обходили мою койку с боязливой почтительностью.
И когда в забое я встретился с Бакаевым, он жалостливо посмотрел на меня и сказал:
— Улетела жар-птица! На что уж я крепкий на слезу мужик, и то продрало до печенок. Отвезли ее утром на кочергинской машине. Сам Лепешкин провожал до станции. А моя-то Мария Егоровна решила здесь навсегда остаться. Нечего, говорит, мне делать на Саксагани. Места у вас тут дюже по душе пришлись. Живут же люди, и не хуже нас с тобой! Вот и пойми этих баб… А вы как же решили?
Он впервые, как и Кочергин, назвал меня на «вы», но я сделал вид, что не заметил этого.
— В отвал, на пустую породу.
— Чудно все как-то!
Он не договорил и полез в кабину экскаватора.
Я сдал дела. Простился с ребятами.
— Захаживайте к нам почаще, — попросил Юрка. — Без вас как-то скучно. Тимофей Сидорович оставил меня своим помощником, а мне боязно. С вами ничего не боялся, а сейчас страх нашел: не запороть бы опять!
— Смелость города берет, Юра! Ты комсомолец, а ваше комсомольское племя никогда ничего не боялось.
— Так-то оно так, а все же боязно.
Я направился в отдел кадров, но здесь узнал, что на мое место в отвал уже подыскали другого человека.
Инструктор отдела кадров Парамон Ильич, тот самый старикашка с гладко зачесанными белыми волосами и нацепленными на нос огромными очками в железной оправе, развел руками:
— Придется погодить. Сам Кочергин к вашей особе проявил интерес. На машиниста, сказал, ни боже мой!
Я был озадачен. Догадался, что сам Кочергин не будет толковать со мной на эту тему, да и неудобно обращаться к нему. Решил разузнать все через Ульяну Никифоровну, благо она сама приглашала меня.