Право выбора
Шрифт:
— Как же дальше? — промямлил я растерянно. Слова застревали в горле. Дементьев криво усмехнулся. Упрямо и непроницаемо глядели равнодушные глаза.
— На площадку. В ремонт! Это вам не шары катать…
Повернулся и ушел. Я был уничтожен. Стало тошно и тяжело. В голове была пустота, какой-то пробел, словно там образовалось продуваемое ветром место. Значит, прощай все наши успехи, достижения… Через несколько минут весь рудник узнает о моем провале. Как буду смотреть в глаза больному Бакаеву? А Катя?.. Что подумает она?.. Предался меланхолии, черт бы тебя побрал!..
25
Настали дни позора. Нашу бригаду прозвали «бригадой
Бакаев скоро узнал о нашем провале и сам пришел на площадку. Его уже выписали из больницы, и он находился в отпуске. Тимофей Сидорович, взглянув исподлобья, сдержанно поздоровался, со мной даже не заговорил, а сразу же прошел к технику. Да и говорить было не о чем — все и так ясно. Бакаев еще не оправился совсем; быстро утомившись, он ушел, ни с кем не простившись. Мне запомнилось страдальческое выражение его лица. Он чем-то напоминал больную птицу. Кочергин Иван Матвеевич больше не приглашал меня «почаевать». Какие уж тут чаи!.. Он заглянул однажды к нам, обошел мертвую громаду «Уральца» и сказал:
— Запоролись, мученики!.. А я-то по дурости возлагал надежды…
Мне оставалось сопеть и отмалчиваться. Хорошо еще, с должности не сняли.
Жизнь на руднике стала в тягость. Бывает же так: человек становится противен самому себе. Хотелось уйти, снова потонуть в неизвестности, отвечать только за самого себя. Вот куда завела меня самонадеянность! Вначале все казалось таким простым и возможным. Не боги горшки обжигают…
Погода постепенно установилась. Меня тянуло в тайгу, к Кондуй-озеру, но приходилось от зари дотемна копаться в узлах, проклиная тот злополучный день, когда взбрело в голову вернуться на Солнечный. Да, мы настоящее зовем привычным. Но стало ли оно привычным для меня? С видом знатока я размахивал руками, делал вид, что мне все известно, все нипочем. И другие поверили в это, как поверил я сам. Мой портрет даже повесили на Доску почета, даже появились такие, которые завидовали, подражали мне, мечтали стать такими, как я. А я обманул доверие товарищей, не выдержал первого же серьезного испытания.
Ночами одолевали мысли. От испарений тел в бараке было душно, я брал ватник, одеяло и устраивался на свежем воздухе на столе, врытом в землю. Днем на этом столе играли в домино. А по ночам над ним висел комариный толкун. И я свыкся с комариными укусами.
Смотрел в небо, усыпанное звездами, следил за полетом метеоров, прислушивался к неясному древнему шепоту тайги, а в голову приходили странные мысли. Кто я? Откуда я? Зачем я? Откуда это ощущение полного одиночества?.. Да, человек не рождается ни инженером, ни экскаваторщиком, ни писателем… Я представлял свое бедное детство, все тогда казалось загадочным, а мир необъятным, как это небо. Я понимал каждый шорох в тайге, знал все охотничьи уловки, умел читать следы зверей. Я был счастлив, а то, иное, вычитанное из книжек, представлялось чем-то невозможным, нереальным. Из самых глубин тайги, из неизвестности я ушел в города, пытался в книгах, уже написанных мной, что-то сказать другим людям. Но я был слишком беден духом, не смог приспособиться в новой обстановке. Я встретил женщину, доверился ей, и она, зная мою доверчивость, обманула меня. Где-то в тайниках души я даже был благодарен ей за это: все-таки последнее слово осталось
Теперь мир стал для меня каким-то узким, будто я увидел некие скрытые пружины всего. Отравленный, по сути, легким столичным житьем, я как-то разучился считать, что есть другие города, не менее прекрасные, есть незнаемые просторы и люди более интересные и целеустремленные. Я как слепой среди шумной улицы. Вот она перед глазами, бурлит жизнь, а я не могу сосредоточиться, уловить в ней главное, познать ее сложные законы и все то, что пригодилось бы для золотой книги.
Неужели я самый заурядный человек и взвалил на себя непосильную ношу? Мир живет будто на вулкане, а я не могу нащупать основное, что является знамением эпохи. Я представляю Маяковского. Он был голосом, совестью своей эпохи. Необъятная, могучая и трагичная фигура на фоне мелких временщиков, рвачей и выжиг. Неужели и он, так глубоко и тонко понимавший все, не мог до конца понять себя? Для выражения почти космического мироощущения ему не хватало обыкновенных, привычных слов, и он, разгадавший великую тайну языка, творил новые, невиданные слова, которые будут приводить в движение тысячи лет миллионов сердца. Неужели этот могучий дух был сломлен мелочами быта, всем, что в нас ушедшим рабьим вбито?..
Нет, я не мог поверить в это. В такие вещи нельзя верить. Он породил целое поколение бесстрашных людей, прекрасных вечной молодостью души. И это племя расселилось по земле, прокладывает сквозь тайгу и хребты железные дороги, создает в медвежьих углах города, запускает в бездну вселенной спутники и космические ракеты, поворачивает вспять реки.
Я всегда считал себя одним из представителей этого поколения. Зов, понятный лишь посвященным, увел меня вначале в города, а после заставил вернуться в свои просторы.
Племя младое, незнакомое… Здесь я встретил людей этого племени, и они не узнали меня. У них свои цели, свои дерзания. Может быть, даже Дементьев принадлежит к этому племени, резкий, прямой Дементьев, который, я теперь знаю, в самую тяжелую минуту выстоит до конца, не предаст, не обманет. С таким можно идти в разведку, говорят те, кого опалила война. Дементьев старше Кати лет на семь, на восемь, он был на фронте (об этом рассказывал Терюшин). У него немало орденов и медалей, но Дементьев почему-то никогда не носит их.
Я ничего не видел, не испытал настоящих трудностей, не получил настоящей закалки. Как цыпленок, вылупившийся в инкубаторе… Война не задела меня своим огненным крылом. Я не смотрел в глаза смерти, не знаю, что такое настоящая ненависть. По законам, завоеванным другими, мне дали образование, и немалое! Но мне все кажется, что выпустили меня в жизнь безоружным. Мне ли учить людей мудрости, быть тем, кого называют «инженером человеческих душ»? Сколько еще нужно пройти дорог, чтобы заслужить право носить это звание! Тридцать два года… Мешки под глазами, а все кажется, что ты в самом начале пути… Пушкин, Лермонтов, Писарев, Добролюбов, Маяковский — они жили так мало и сделали так много… Они стали отцами литературы, а я до сих пор не могу назвать себя даже подмастерьем.
Я путаюсь в ногах у нынешнего племени, что называется, «пошел в народ», чтобы набраться мудрости, как будто вырос в гостиных. Однажды поверив в свой «самобытный талант», даже стал свысока относиться к другим. А они, те, другие, оказались и умнее и лучше меня. Их не беспокоит, какое место занимают они в жизни, они делают свое дело. Мне иногда сдается, что они знают нечто, чего не знаю я.
Может быть, я и тоскую оттого, что не могу найти с ними общего языка, с теми, кого я люблю и подобным кому хочу быть.