ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ

Смирнов Алексей Константинович

И канул обратно - Йохо не знал, куда. На лицо парня вернулось прежнее выражение.

Фалуев пересилил себя и сказал по возможности вежливо:

– Прошу извинить, молодой человек. Я обознался. Старость, еще познакомитесь…

Тот фыркнул, сплюнул и пустился догонять товарищей, которые остановились и внимательно следили за развитием эпизода.

"Затопчут", - озабоченно подумал Фалуев и поспешил скрыться.

Он испытывал сильнейшее умственное утомление. В последнее время ему приходилось много думать, и левое полушарие явно перетрудилось, хотя Йохо и отличался повышенным интеллектом - результатом неблагоприятной мутации. Сейчас у него в голове проворачивались не юнговские конгломераты, но пасхальное

яйцо с невылупившимся ржавым болтом. Он без особого труда выбросил Антонио из мыслей, а ответное якобы узнавание приписал влиянию наркотиков, прискорбно укоренившихся в молодежной среде, и решил, что никакого узнавания не было, а был причудливый эмоциональный выверт - мало ли что померещилось этой агрессивной шпане, накурившейся и… и… обторчавшейся, вспомнил Йохо непривычное для себя слово и теперь уже совершенно устал. Дальше он шел бездумно. Ангел не появлялся, а это означало, что и погони нет, и можно немного расслабиться, пройтись, подышать и в конце концов, насладиться волшебным даром, а то он только и делал, что трудился, и не вменил себе в обязанность возрадоваться и вознести хвалу за способность судить и миловать.

Он долго гулял, не видя резона торопиться с отъездом. Поезда приходят и уходят; кроме того, ему хотелось попрощаться с городом. Йохо подозревал, что уже не вернется сюда.

Он свистнул, щелкнул пальцами. Дитятковский подлетел ближе, и пар, который выдыхал Йохо, летел ему прямо в лицо, смешивался с лицом.

– Валет!
– радостно засмеялся Фалуев.
– К ноге! Рядом!…

Дитятковский устремился вниз и полетел вровень с его коленом.

…Через два часа они остановились на Невском. Солнце разошлось не на шутку, и зазывала, особа бальзаковских лет в расстегнутой шубе, до хрипоты уговаривала прохожих средь бела дня записаться на экскурсию "Ночной Петербург", которая начнется через минуту. В автобусе уже кто-то сидел и надменно таращился в окно.

Восковая Екатерина вылезла погреть черепашью кровь. У нее была трупная кожа. Она сидела на изящной лавочке, вполоборота к проспекту, близ Гостиного двора. Екатерина благосклонно улыбалась, смахивая на главную бухгалтершу, которая села и видит, как ей несут гладиолусы по случаю шестидесятилетия. Поза была удобна для розничной торговли, и рядом действительно дымилась тележка с пирожками, но вместо императрицы их, как и положено в самодержавном обществе, продавала какая-то простая, даже чересчур простая, женщина.

"Не будь спроса, никаких восковых фигур не было бы, - разморенно подумал Йохо, минуя Екатерину и провожая взглядом рекламный щит, предлагавший взглянуть еще и на Пушкина с Натальей Николаевной, на их подвижные фигуры.
– Воображаю себе эти движения. Ну ладно Пушкин, он много и упорно писал, а потому заработал себе эти движения. Но уж Наталью Николаевну-то за что? Не слишком ли дорого за естественную женскую ветреность? Пушкин, может быть, снимает цилиндр или чешет за ухом гусиным пером, а Наталья Николаевна приседает в реверансе. На самом деле напрасно понаписали всю эту пушкиниану, тыщу томов. Никому она на хрен не нужна, никто не будет ее читать. Людям достаточно малости, чтобы соприкоснуться с высоким и обжечься. Они хотят посмотреть, как Пушкин двигается. И все".

Левое полушарие отдохнуло и понемногу входило во вкус.

"Люди ли?" - прищурился Йохо. Неизвестно. Может, скрещивание было поставлено на широкую ногу, и в полицейских подвалах, под дулом нагана, товарищи и граждане сожительствовали с репой, морковью, патиссонами. Можно ли судить людей - так вопрос не стоит. Можно ли судить нелюдей? Вот как правильно.

Вдруг он увидел Оффченко.

11

Тот не слишком изменился, хотя и был женщиной.

На сей раз не приходилось сомневаться: узнавание было взаимным. Женщина катила коляску,

в которой гулил новорожденный Семашко, и лукаво смотрела на Йохо. Подключилось правое полушарие, и Фалуев увидел обрюзгшую, свиную и совершенно зрелую физиономию, проступавшую сквозь младенческие черты.

Йохо зажмурился. Он решил, что сошел с ума, не совладав с нагрузкой.

Когда он вновь распахнул глаза, мать и дитя уже удалялись. Йохо, не отдавая себе отчета в действиях, запрыгнул в троллейбус и доехал до Знаменской площади, где вышел и поспешил в метро. Дитятковский не отставал; на лице, лишившемся очков, застыла подслеповатая и угодливая тупость. Пересекая проспект, Йохо налетел на жаркого. Этот и вовсе почти не изменился - вернее, та его часть, что соответствовала Илье Иванову. Теперь, существуя совсем отдельно, новоявленный Иванов куда-то бежал; за ним, пыхтя, вышагивали Ягода и Луначарский, два разнояйцовых близнеца лет пятидесяти. Все трое, едва заметили Фалуева, оглушительно расхохотались и помахали ему пухлыми руками.

– Я вас проклял!
– Йохо остановился, обтекаемый пешеходами.

Кто-то покосился на него, кто-то выругался. Иванов что-то сказал сопровождающим, и те продолжили путь без него; сам он задержался, вернулся к Фалуеву и с нескрываемым торжеством объявил:

– А там рассудили иначе!

На слове "там" он указал пальцем в небо, но тут же плюнул, и указал себе под ноги; насмешливо приложил руку к шляпе, ускорил шаг и вскоре присоединился к своим спутникам. Промелькнул французский мальчик Селестен, сопровождаемый волжским купцом. Померещился Курдюмов, который прошлепал мимо большой волосатой жабой - но нет, это был всего-навсего безногий инвалид, остервенело ударявший оземь дощечками, которые завернул в страшные тряпки. Дико взревел рассерженный белый фургон с оранжевой надписью "Служба Аварийных Комиссаров"; Йохо очнулся, посмотрел на светофор: зеленый человечек давно как сменился красным.

Поминутно озираясь, Йохо вбежал в вестибюль метро. Быстро миновал контроль, махнув пенсионной книжечкой и не слушая, как в спину ему бились злобные звуковые волны, зычный рык:

– Я не видела, что у вас внутри!!…

Йохо повел плечами, и голос ржавой леди переключился:

– Вставляйте! Я вам что говорю? Вставляйте!… - Было слышно, как кто-то бьется и стонет, запутавшись в турникете.

Стоя на эскалаторе, Йохо поднял воротник и пробубнил в шарф, чтобы никто не расслышал:

– Что происходит?

– Они вернулись, - почтительно отозвался Дитятковский.
– В новых телах. Младенцами. Взрослыми. Животными. Травой. Песком.

– Почему же они помнят?

– Так угодно судье. Помнит ли ветка слетевший лист? Новый вырастает тем же, на том же месте, и все-таки он - другой.

– Зачем же я судил!
– взвизгнул Йохо, напрочь забыв, как еще недавно убеждал Яйтера считать себя эмиссаром. Ему немедленно сделалось стыдно из-за нарочитой, театральной нелепости этого заявления, возвестившего падение аморального, заблудившегося персонажа.

Даже Дитятковский смущенно промолчал.

Йохо дождался, когда спуск закончится, шагнул под своды станции - грязные, как мыльная пена вперемежку с седыми лохмами. Чуть в стороне раскачивалось юродивое, бесполое существо, возбуждавшее усталую жалость; оно протяжно и безостановочно исполняло Интернационал. Каждое слово попадало в точку. "Никто не даст нам избавленья - ни бог, ни царь, и не герой" - и в самом деле, мимо поющего существа шло очень много даже не богов, а Богов, царей и героев, хотя бы ролевых и считавших себя таковыми. И никто не давал ему избавленья. Существо заправилось воздухом и вострубило: "Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!" И опять угадало, ибо его голова, хотя и была слабовата, сообразила выставить ручку, червеообразно перебиравшую пальчиками в надежде, что туда что-нибудь положат.