Предания вершин седых
Шрифт:
4
Три дня и три ночи не унимался буран. Когда тучи развеяло, и на ночном небе вновь заблестела луна, оборотни выбрались из шатров. Снега намело по колено, и дети — кто со смехом и визгом, а кто с весёлым тявканьем — ныряли с головой в мягкую, искрящуюся перину, кидались снежками. Ох и радости им привалило! А взрослым — хлопот: эту прекрасную снежную гладь пришлось расчищать между шатрами. Ходить, конечно, можно и по хмари, но когда пригреет весеннее солнышко, и снега начнут таять, поплывёт стойбище... Оно
Бабушка налила готовое, настоявшееся снадобье в кожаный бурдючок и плотно закупорила.
— Отдашь своему мужу, пусть принимает по малой чарке утром и вечером, пока не выпьет всё до дна. Когда к людскому жилью подойдёшь, будь осторожна! Не задерживайся там, возвращайся сразу же. Оборотню среди людей не место.
Бурдючок удобно подвешивался на шею. Куница вызвалась сопровождать Олянку: та без провожатых пока не могла обходиться. Они взяли по мешочку орехов, чтобы немного подкрепляться в дороге. Мясо с собой неудобно тащить, а орехи лёгкие, да зато питательные. Снова связав одежду в узелок, Олянка перекинулась, и они с Куницей двинулись в путь.
То ли сил у Олянки прибавилось, то ли Бабушка на неё так подействовала, но бежала она на сей раз почти без остановок. Только один раз они сделали привал, чтобы дать лапам отдых и перекусить орехами. А может, окрыляла Олянку мысль, что она несёт Любимко исцеление... Мрачноватые были то крылья, ночные, и какая-то отстранённость от рода людского поселилась под её сердцем. Величие Бабушки, её медвежеватая тень на своде шатра, пляска всезнающего очистительного огня... Отныне жизнь Олянки делилась на «до» и «после». «До» заволакивало мглой, снежной пеленой, а последующий её путь ласково озаряла луна — родное светило всех ночных существ.
— Не угнаться нынче за тобой, — хрумкая орехами, усмехнулась Куница. — В ту дорогу еле ползла, а теперь будто тебя хворостиной кто подстёгивает.
Олянка, поглаживая бурдючок, сказала:
— Ежели снадобье Бабушкино и впрямь поможет, я буду спокойна за Любимко. Его больше не станут мучить ни припадки, ни боль, и сможет он тогда взять себе другую жену, которая всей душой его полюбит — той любовью, которой он достоин. А я лишь как сестра его любить могла; выше этого мне, видно, не прыгнуть.
Отдохнув, они продолжили путь. В светлое время суток бежали они по подземным ходам, и Олянке то и дело слышались какие-то шепотки... Она не давала себе времени остановиться и вслушаться как следует; должна она была скорее принести Любимко целебное зелье, ведь он мог сейчас и страдать от боли. «Шу-шу-шу», — раздавалось то там, то сям, и мороз бежал по шкуре Олянки-волчицы. А вскоре она поняла: шёпот слышался, когда они пробегали под очередной потолочной балкой с вырезанной на ней буквой-молвицей.
«Ты тоже это слышишь?» — обратилась она к своей спутнице.
Куница поглядела на неё непонимающе.
«Слышу что?»
«Ладно, неважно».
Должно быть, ей мерещилось. Встряхнув головой,
Ночь, день, ночь — сутки с половиной без сна, если считать с того привала, но Олянка не чувствовала усталости. Она могла бы и дальше мчаться, но они уже подобрались к усадьбе. Куница перекинулась и оделась.
— Обожди, на разведку сходить надо, поглядеть, всё ли тихо. Лишние встречи нам ни к чему. Муженёк твой где живет?
Олянка объяснила. Была глубокая ночь, все в доме, вероятно, спали.
Вернулась Куница скоро.
— Вроде нет никого: дрыхнут все, видать. Но осторожность не помешает. Ступаем по хмари, чтоб снег не скрипел и следов не оставалось.
В усадьбе светилось только одно окно — в книжной комнате, где Любимко обычно работал. Ни лая собачьего, ни голоса человечьего — мёртвая, морозная тишина... А собак в усадьбе было немало: Ярополк уважал охоту. Сторожевые цепные псы тоже имелись. А ну как почуют оборотней? Олянка уповала лишь на то, что они всё же признают её, ведь она долго здесь жила. А вот Кунице за ограду соваться не следовало.
— Ты тут оставайся, — прошептала Олянка.
Она уже совсем хорошо освоилась с хмарью и по радужным ступенькам перебралась через высокий забор. Тонкий слой стлался под ногами, не давая снегу скрипнуть. Большой старый клён рос под светящимся окном, и Олянка влезла на него.
Как она и предполагала, Любимко в этот глухой, сонный ночной час был погружён в свои учёные занятия. Сквозь мутноватую слюду окна проступал его облик: он читал книгу и делал выписки, но время от времени его взгляд поднимался от страниц, блуждал в пространстве.
Отломив веточку, Олянка дотянулась ею до окна и поскреблась. Любимко насторожился, повернул лицо, но решил, видимо, что ему почудилось, и вернулся к книге. Олянка поскреблась сильнее, и тут уже Любимко поднялся с места, с тревогой всматриваясь в ночную тьму за окном. Взяв с собой светильник, он приблизился к окну и открыл его. Ледяной зимний воздух чуть откинул его волосы, колыхнул пламя. Ночь, впрочем, была тихая.
— Птица, что ль, какая, — пробормотал Любимко.
— Птица, ага, — усмехнулась Олянка.
Любимко, услыхав её голос, тихо ахнул и приподнял светоч повыше.
— Олянка? Это ты?!
Теперь он вполне разглядел её на дереве, но не испугался, а негромко и радостно рассмеялся.
— Так вот что за пташка пожаловала! Олянка, ты живая!
— Живая, — вздохнула та. — Вот только не человек я больше. Оборотень.
Любимко, чистая душа, даже не дрогнул, не отшатнулся, его взор всё так же улыбался.