Предания вершин седых
Шрифт:
— Да это ничего! — сказал он тепло, взволнованно. — Главное — ты живая! Погоди, я засовы отворю, впущу тебя!
Он повернулся было к двери, но Олянка окликнула его вполголоса:
— Постой, не шарахайся по дому, услышат. Не нужно, чтоб меня видели. Я в окно влезу. Я тебе принесла кой-чего от хвори твоей.
Любимко с изумлением проследил за её прыжком. Ему, не видящему хмари простым человеческим глазом, показалось, видимо, что Олянка по воздуху в окно влетела.
— Ловко! — засмеялся он.
Мягко и бесшумно
— Как ты, родимый мой? — Олянка хотела коснуться пальцами его ввалившихся щёк, но побоялась оцарапать когтями, и дотронулась суставами согнутых пальцев.
Глаза Любимко на миг закрылись, тень страдания мелькнула на его лице. Ни к чему был этот вопрос, Олянка и так видела, что худо ему пришлось. Открыв глаза, Любимко улыбнулся.
— Теперь, когда ты тут, живая — лучше и быть не может.
— Хороший мой, — выдохнула Олянка и зажмурила намокшие веки.
Несколько мгновений они стояли, уткнувшись лбами. Потом Любимко спохватился:
— Ох, окошко затворить надобно! Мороз такой, а ты едва одета!
Он закрыл окно, а Олянка проговорила:
— Мне-то холод не страшен. И шуба не нужна мне. У меня своя шуба теперь есть... Как бы ты не застудился.
Любимко подбросил поленьев в печку, где тлели угольки. Дрова схватились, затрещали, озаряя рыжим отсветом его заострённое болезнью лицо. Олянка положила на стол бурдючок.
— Вот, снадобье тебе принесла. Принимай по чарке утром и вечером, покуда всё не выпьешь. Исцелит оно твой недуг. Его Бабушка Свумара варила.
— Где же обретаешься ты теперь? — спросил Любимко, вглядываясь в неё с тоской, тревогой, нежным беспокойством.
— На Кукушкиных болотах я нашла свой дом, — ответила Олянка.
Она рассказала о Стае, о Бабушке, о милых пушистых волчатах... И смолкла вдруг под увлажнившимся взором Любимко, задохнувшись и зажав себе рот. Боль потери сжала лапой горло.
— Исторглось дитятко из утробы моей, — выдохнула она со слезами.
Только разговорчивый огонь нарушал горестную тишину. Это был не тот огонь, что в очаге у Бабушки. Тот — могучий, лесной и дикий, а этот — ручной, домашний и весёлый, как добрый любвеобильный пёс. Он даже руки ласкал, а не жёг, когда Олянка подбросила ещё поленьев. Или это он отскакивал от тонкого слоя хмари, облекавшего их? Олянка стряхнула хмарь, повернулась к мужу, взглянула в его заблестевшие горькой влагой глаза.
— Прости, Любимушко, не смогу я с тобой остаться, — глухо проговорила она. — Не место мне теперь среди людей.
— Я и не надеюсь тебя удержать около себя, пташка моя вольная, — проронил он с тронувшей его бледные губы печальной улыбкой. — Ты и раньше моею не была. Ты жива —
— А для меня главное — чтобы ты был здоров, мой родной. — Приблизившись к нему, она с печальной лаской снова коснулась его щеки тыльной стороной пальцев, пряча когти.
Любимко, ничуть не устрашённый её когтистой рукой, накрыл её своей и прильнул к ней лицом. Её сердце откликнулось солоновато-горьковатой нежностью.
— Выпей снадобье прямо сейчас, при мне, хоть глоточек, — встрепенулась Олянка.
Она откупорила бурдючок и поднесла горлышко к губам мужа. Тот помедлил мгновение, и она горячо заверила:
— Ты не думай худого, это лекарство, а не отрава.
Он грустновато улыбнулся:
— Из твоих рук, родимая, я принял бы даже яд.
Он выпил несколько глотков и отнял горлышко от губ. Олянка с тревогой всматривалась в его лицо. Любимко устало прикрыл веки, улыбнулся.
— Как будто ничего пока не чувствую.
— Оно, должно быть, позже действовать начнёт, — предположила Олянка. — Я, наверно, несколько денёчков поблизости побуду, дабы убедиться, что ты выздоравливаешь. А теперь пора мне.
— Останься ещё хоть на часок, — попросил Любимко со смиренной, ни на что не надеющейся лаской в утомлённых глазах.
Олянка осталась бы, да снаружи её поджидала Куница. Та могла забеспокоиться, что Олянки долго нет.
— Не могу, Любимушко, идти мне надо, — быстро проговорила она. — Я на следующую ночь снова загляну, проведаю тебя. А теперь отдыхай, не сиди за книжками за полночь...
Скользнув на прощание полувоздушной лаской по его щеке, Олянка выскочила в окно — съехала вниз по горке из хмари. Приземлившись, она подняла взгляд: конечно, Любимко был там, смотрел ей вслед. Не оставляя отпечатков на снегу, Олянка устремилась прочь, пересекла сад и перемахнула через забор.
— Ну что, отдала мужу снадобье? — спросила Куница. — Долго ты... Я уж беспокоиться начала.
— Всё благополучно, — коротко ответила Олянка. И добавила: — Вот что... Давай-ка мы прямо сейчас в обратный путь пускаться не станем, обождём пару дней где-нибудь поблизости. Я хочу убедиться, что Любимко пошёл на поправку.
— Бабушка велела возвращаться сразу же, — нахмурилась Куница. — А Бабушка ничего зря не говорит.
— Куна, прошу тебя, давай подождём! — взмолилась Олянка. — Так мне спокойнее будет!
— Ох, чует моё сердце, не кончится это добром, — покачала та головой.
Но поддалась на уговоры Олянки и согласилась. Они расположились на отдых в лесном подземелье, подальше от людских глаз. Близился рассвет, и начинать охоту смысла не было, поэтому они заморили червячка орехами и утолили жажду из бурдючка с водой, который предусмотрительная Куница захватила с собой. Усталость взяла своё, и Олянка провалилась в сон, даже не успев перекинуться в мохнатого зверя для тепла.