Предания вершин седых

Инош Алана

Малыш уже спал, уснула и она.

Тяжёл был этот сон, долго не выпускал Олянку из цепких объятий. Населяли его огромные оборотни — мохнатые глыбы с горящими во тьме глазами. Бродили они вокруг неё хороводами, смотрели, нюхали; где-то среди них были Свиреда со Свашей. Спало тело Олянки, а душа таилась внутри и всё видела... И оборотни её душу видели. Все они, незнакомые, разные, обладали чем-то общим, что роднило их меж собой. Олянка не знала, как назвать это — то ли лесной дух с очами-звёздочками, то ли тьма ночная, живая и разумная. Но самым живым во сне был огонь в очаге, вокруг которого бродила Бабушка — полуволк-полумедведь с убором из перьев на голове,

самый большой из духов-образов, размером с гору. Ведомы огню были заботы и думы всех, кто на него когда-либо бросал взгляд и протягивал к нему руки для обогрева. Вся жизнь Олянки отпечаталась в его памяти, но он же и сжигал всё, что было ДО... В нём выплавлялась новая Олянка, человеко-волк, ночное создание, которого боятся люди.

Снаружи бушевал снежный буран, когда она наконец проснулась. Полог шатра колыхался от порывов ветра, и колючая, как мелкий снег, тревога холодила душу. В очаге тлели малиновым светом угли, Бабушка задремала с деревянной ложкой в руках подле котла с варевом. Олянка огляделась: всюду вдоль стен шатра спали Марушины псы в зверином обличье. Так теплее, да. Шуба греет... Сколько же их? Два десятка? Больше? Всюду — мохнатые морды и спины, огромные хвосты-одеяла. Где же среди них Свиреда? Олянка невольно потянулась к этой красавице с тёплыми глазами, но как узнать её, когда все спят? Она всматривалась в морды. Только хмарь рассеивала мрак внутри шатра... А вот и лапочка Сваша — опять волчонок; её Олянка теперь узнала бы из тысяч. Значит, волчица, под чьим боком малышка свернулась пушистым клубком, скорее всего, и есть Свиреда. Олянка вгляделась в её морду: пожалуй, похожа...

Спать стае оставалось недолго. Осторожно высунув нос за полог шатра, Олянка чуть не захлебнулась от снежной бури. Ух, и разыгралась непогода! Струя холодного воздуха, проникнув внутрь, разбудила Куницу.

— Чего тепло выпускаешь? — проворчала та.

— Буран там... — Поёживаясь, Олянка вернулась на место.

— Ну, значит, дома сегодня сидеть придётся, — зевнула Куница. — Никто на охоту не пойдёт.

Понемногу стая просыпалась. Бабушка открыла глаза и пошевелила бровями, будто смахивая остатки дрёмы, помешала и попробовала остывающее варево.

— Настояться ему ещё надо. А теперь самое главное добавить пора... Иди сюда, — поманила она пальцем Олянку.

Та почтительно приблизилась. Бабушка велела ей вытянуть руку над котлом и сделала ножом надрез. Олянка вздрогнула от боли, по телу будто когтями невидимыми полоснуло. В варево закапала тёмно-вишнёвая кровь.

— Кровь оборотня большую целебную силу имеет, — сказала Свумара. — В ней — часть нашей живучести, благодаря коей вот эта ранка заживёт у тебя за одну ночь. Потому и у человека недуги быстро пройдут. А ежели мать-волчица дитя человеческое молоком своим вскормит, ни одна хворь к тому младенцу не прицепится, крепким он вырастет и здоровым. Ныне уж почти позабыли об этом, даже среди лекарей мало кто знает о таком средстве. А в былые времена пытались люди на нас охотиться ради нашей целебной крови, но человеку оборотня не взять ни голыми руками, ни с оружием. Лишь яснень-трава для нас опасна, но её в Воронецком княжестве почти всю изничтожили.

— А разве не запрещено на Марушиных псов охотиться? — Олянка, морщась, смотрела, как кровь струилась в отвар, помешиваемый ложкой.

— Запрещено, да на то и запреты, чтоб их нарушать, — хмыкнула Бабушка. — А ведь коли попросить по-доброму, немало оборотней дали бы людям свою кровь для лечения. Не все, конечно, но многие. Вот только знать надо, у кого просить, потому

что разные оборотни бывают — в том и подвох. Кто-то озлобляется, кто-то душой черствеет. А кто-то от рождения таков, что лучше всякой живой твари от него подальше держаться... Ну, довольно.

Бабушка зажала надрез пучком сушёного мха и примотала сверху ремешком. Отвар издавал терпко-травяной дух, а теперь к нему добавился запах крови.

Непогода не утихала. Ветер бесновался и выл зверем, в непроглядной пурге нельзя было ничего рассмотреть: сплошная снежная каша в воздухе, которую даже вдохнуть холодно. Оборотни сидели по своим шатрам, занимаясь кто чем: дети возились и играли, взрослые шили и чинили одежду да вспоминали песни и сказания о боях и стычках между стаями. Олянка узнала, что Марушины псы — не единый народ, а ещё и делятся на Приморских Рыбоедов, Древесных Крикунов, Чудинов Сосновых, Балаболов, Мухоловов, Востроглазов, Дулгошей, Жигирей... Каких названий только не было!

— А почему Балаболы? — с улыбкой шёпотом полюбопытствовала Олянка.

— Балаболят потому что, — фыркнула Куница. — Болтуны такие, что ну их к лешему. Знавала я одну девицу из этих самых... У-у! Сорока-трещотка. Не заткнёшь. — И она махнула рукой, сморщившись от воспоминаний. — Их, кстати, ещё Сороченями кличут.

— И что, неужто они никогда не молчат? — удивилась Олянка.

— Тихие они, только когда спят.

Стая на Кукушкиных болотах называлась просто — Стая, но было у них и другое название — Св'oи.

— Все, кто в стае — свои, потому и Св'oи, — объяснила Куница.

— А прочие — чужие?

— Вестимо, так.

Свумара, Свиреда, Сваша — многие имена здесь начинались на «Св». Свои... Эта стая считалась самой сильной и сплочённой. Про Бабушку ходили рассказы, что она одним взглядом способна остановить сердце — как у человека, так и у оборотня. Потом, если надо, она могла этого бедолагу и оживить, стукнув по груди. Каждые пять лет она впадала в оцепенение на месяц: не пила, не ела, даже не дышала. Из этого небытия она возвращалась полной новых сил, оттого, наверное, и жила на земле уже который век. Ещё говорили, что она давным-давно пришла прямиком из Нави, где у неё осталась старшая сестра — верховная жрица Махруд...

Навь... Какая из буквиц-молвиц, выпавших Радимире, означала это жутковатое, веющее колодезным холодком слово? Кому, как не Бабушке, знать? Набравшись смелости, Олянка подошла к Свумаре. Та, казалось, дремала, но её ухо чутко улавливало каждый звук. Придавленные дрёмой веки поднялись, и нездешний, древний взор снова держал Олянку на ладони, точно маленькую песчинку. Бабушка молча ждала вопроса.

— Бабушка... А что может значить, если в судьбе выпало «выстраданная любовь» и «Навь»?

Тёмное звёздное небо мерцало в глазах Свумары — тихое, вечное, веками и тысячелетиями взирающее с высоты на людскую суету.

— Я уж и забыла тот язык... Когда-то он был моим родным. Теперь там уж, наверно, по-другому говорят. — Её рука что-то ловила в пространстве — одну букву за другой, звук за звуком сквозь толщу веков и холод междумирья. Наконец, дрогнув, горло Бабушки гортанно изрекло: — Эр-рамоотр леофри. Выстраданная любовь. Так это звучало в мои молодые годы. Как сейчас — не знаю. Придёт время — и ты сама всё узнаешь, дитятко. Наберись терпения. Оно — твоё благо.

Звуки чужого языка отозвались зябкой дрожью, холодной стальной струной. Гулкое эхо раскинуло иномирные крылья. Так значит, это правда, и Бабушка действительно оттуда... Сколько же лет ей?