ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
Шрифт:
Уэбберли присел на корточки перед корзинкой для мусора и выправил ручкой помятую стенку, после чего исследовал содержимое. Шесть использованных салфеток, где-то с пол-ярда зубной нити, тюбик из-под зубной пасты. Он обратился к Личу:
— Проверь настенную аптечку, Эрик, — а сам вернулся к ванне и долго и тщательно разглядывал ее стенки, краны и слив, замазанную цементным раствором щель между ванной и стеной и воду.
Ничего.
Лич доложил:
— Здесь только детский аспирин, сироп от кашля, несколько рецептов.
— На чье имя?
— Все на имя Сони Дэвис.
— Тогда перепиши их все. Запечатай помещение. Я поговорю с семьей.
Но в гостиной его встретила не только семья, потому что в доме жили и другие люди, и в момент, когда вечерние ритуалы прервались трагедией, они тоже находились в здании. Уэбберли сначала показалось, что гостиная едва вмещает всех, кто там собрался, хотя их было всего девять человек: восемь взрослых и маленький мальчик с симпатичной прядью белокурых волос, падающей ему на лоб. С белым как мел лицом он стоял в защитном кольце рук пожилого мужчины, вероятно его деда, и мял дедушкин галстук — судя по виду, память о колледже или спортивном клубе.
Все молчали. На их лицах был написан шок, и казалось, будто они сбились в кучу, чтобы оказать друг другу хоть какую-то поддержку. Почти все взгляды были направлены на мать, сидевшую в углу, — женщину лет тридцати с небольшим, примерно ровесницу Уэбберли, с молочно-белой кожей и большими глазами, обращенными в никуда и видящими снова и снова то, чего не должна видеть ни одна мать: обмякшее тело ее ребенка в руках незнакомцев, которые безуспешно пытаются вернуть его к жизни.
Когда Уэбберли представился, один из двоих мужчин, пристроившихся неподалеку от матери, поднялся и сказал, что его зовут Ричард Дэвис, что он отец ребенка, увезенного в больницу. Почему он предпочел употребить этот эвфемизм, стало понятно, когда Дэвис бросил быстрый взгляд в сторону мальчика, своего сына. Отец мудро не желал говорить о смерти одного ребенка в присутствии другого. Он сказал:
— Мы были в больнице. Я и моя жена. Нам сказали, что…
В это мгновение зарыдала молодая женщина, сидевшая на диване рядом с мужчиной примерно того же возраста, который обнимал ее за плечи. Это были ужасные, горловые рыдания с всхлипами, обычно предшествующими истерике.
— Я не оставляю ее! — причитала она, и даже сквозь плач Уэбберли расслышал сильный немецкий акцент. — Я клянусь Богом, что я не оставляю ее ни на минуту.
То есть надо выяснить обстоятельства, как именно умерла девочка.
Их всех нужно допросить, но не одновременно. Уэбберли обратился к немке:
— Вы отвечали за ребенка?
Но в ответ раздался голос матери:
— Это я навлекла на нас несчастье.
— Юджиния! — воскликнул Дэвис, а второй мужчина, с лицом, блестящим от пота, сказал:
— Не говори так, Юджиния.
Дедушка провозгласил:
— Мы все знаем, чья это вина.
Немка
— Нет! Нет! Я не оставляю ее!
Сосед по дивану пытался успокоить ее, приговаривая:
— Все хорошо, — хотя ничего хорошего в происходящем не было.
Двое из присутствующих сохраняли молчание: преклонных лет женщина, не сводящая глаз с деда, и женщина помоложе в аккуратной юбке в складку, с волосами цвета помидоров; последняя с откровенной неприязнью следила за плачущей немкой.
Слишком много людей, слишком много эмоций, нарастающая неразбериха. Уэбберли велел всем разойтись, за исключением родителей.
— Но оставайтесь в доме, — уточнил он. — И пусть кто-нибудь постоянно находится с мальчиком.
— Я присмотрю за ним, — вызвалась красноволосая, очевидно та самая «гувернантка», о которой говорил молодой констебль. — Пойдем, Гидеон. Давай займемся математикой.
— Но мне нужно упражняться на скрипке, — сказал мальчик, переводя требовательный взгляд с одного взрослого на другого. — Рафаэль сказал…
— Гидеон, все в порядке. Делай, как говорит Сара Джейн. — Мужчина с потным лицом отошел от матери и присел на корточки перед мальчиком. — Сейчас ты не должен беспокоиться о музыке. Иди с Сарой Джейн, хорошо?
— Пойдем, парень.
Дед встал, не выпуская мальчика из кольца рук. Остальные вышли вслед за ними, и в комнате остались только родители погибшего ребенка.
Даже много лет спустя, в парке в Стамфорд-Брук, под аккомпанемент заливистого лая Альфи, гоняющегося за птицами и белками в ожидании, когда хозяин вновь посадит его на поводок, Уэбберли видел Юджинию Дэвис такой, какой она была в тот далекий вечер.
Скромно одетая в темные брюки и бледно-голубую блузку, она не шевелилась. Она не смотрела ни на него, ни на мужа. Произнесла только:
— О мой бог. Что с нами будет?
При этом она обращалась не к мужчинам, а к себе. Ее муж сказал, не столько отвечая ей, сколько к сведению Уэбберли:
— Мы ездили в больницу. Они ничего не могли сделать. Здесь они нам этого не сказали. В доме. Они не сказали нам.
— Да, — кивнул Уэбберли. — Это не их работа. Они оставляют это уполномоченным лицам.
— Но они знали. Знали уже здесь. Они ведь знали?
— Полагаю, да. Мои соболезнования.
Ни муж, ни жена не плакали. Слезы придут, но потом, когда родители осознают, что кошмар происходящего — вовсе не дурной сон, а реальность, которая окрасит всю дальнейшую их жизнь. Но пока они онемели от травмы: первая паника, кризис отчаянной борьбы, вторжение незнакомцев в их дом, мучительное ожидание в приемном покое, выход врача, чьи глаза не оставили им никаких сомнений еще до того, как он заговорил.
— Нам сказали, что отдадут ее потом… Ее… ее тело, — выдавил Ричард Дэвис. — Нам не разрешили забрать ее, не могли оформить… Почему?