Предатели

Безмозгис Дэвид

Светлана открыла дверцу, чтобы выйти, но Танкилевич не шелохнулся.

— Что с тобой такое? — спросила Светлана.

— У тебя вообще нет ни капли мозгов?

— Мозгов? — вскинулась Светлана. — Это еще почему?

На его объяснения она лишь махнула рукой.

— Это всего-навсего твоя паранойя, — сказала она и отправилась доставать продукты из багажника.

Танкилевич продолжал демонстративно сидеть в машине, пока она несла продукты в дом. Она обернулась, но он с упрямым, мрачным видом не двигался с места. Светлана вошла в дом, и в комнатах поочередно стал загораться свет. Сидя в тишине и покое автомобиля, он прислушивался и ждал какого-нибудь знака, который его успокоит.

Паранойя, сказала Светлана, но это было неверное слово. Допускать, что описанный ею человек — еврей из того поколения, из среды московской или ленинградской интеллигенции, — может знать его в лицо, какая

уж тут паранойя. Это не паранойя. Это факт. Факт, который задавал вектор его жизни последние четыре десятка лет. Определял, где ему жить и с кем общаться. Четыре десятка лет он принимал все предосторожности, чтобы избегать встреч с людьми вроде мужчины, которого Светлана сейчас бездумно пустила в дом. И ведь знала все не хуже него. Собственно, благодаря этому они и встретились: она жила в одной из советских республик, в глухомани, куда со времен коллективизации не ступала нога еврея. Туда-то его и упрятал КГБ, там он и находился, еврейская иголка в советском стоге сена, до тех пор пока все не переменилось и они не сочли, что выбраться оттуда и возможно, и позволительно. Но этот факт они со Светланой все равно продолжали учитывать. Ялта показалась им такой же безопасной, как их украинский хутор, всеми забытый и тихо загибающийся. Встретить в Ялте, откуда все уже эмигрировали, еврея из Москвы или Ленинграда, то есть уже Санкт-Петербурга, было так же невероятно, как в их разваливающемся колхозе. Почему то, что было для них данностью, реальностью, опасностью, что почти сорок лет определяло их жизнь, Светлана вдруг обозвала паранойей? А может, за без малого сорок лет опасность и правда миновала? Со временем опасности становятся фантомными. Но все ли? И сколько времени должно пройти? И кто может взять на себя ответственность — решить, реальна опасность или нет? Кто может сказать другому, что страхи его напрасны? Что зверь не рыщет у порога? Что это и не зверь вовсе? И кому это знать, как не еврею? И все-таки ему хотелось поверить, что время сделало свое дело, что, подобно воде, оно сгладило острые края. Он уже не боялся так, как раньше, что его опознают, заклеймят, подвергнут расправе. Уж точно не какой-нибудь случайный русский еврей, пусть даже бывший активист, который вдруг узнает его. Нина Семеновна говорила о нападках в прессе, статьях в газетах, публичной экзекуции, но вряд ли все это может произойти из-за случайной встречи. А если не это, то что может произойти? Чего он до сих пор так отчаянно боится? Проклятий? Шельмования? Или просто презрительного взгляда, пробирающего до печенок? Ощутимого свидетельства того, что есть еще в мире люди, перед которыми, как они считают, он не искупил свою вину, потому как вину его вообще нельзя искупить.

Но стоит ли так уж сильно опасаться мужчину — как там о нем сказала Светлана? Коротышка с любовницей? Как относиться к такому человеку? Паранойей реакцию Танкилевича не назовешь, но он, безусловно, погорячился. И Светлана тоже. Оба хороши. Оба переоценили этого мужчину. Она чересчур обрадовалась — он чересчур напрягся. Светлана слишком понадеялась, что этот человек сможет их спасти, — он слишком испугался, что он сможет причинить им вред.

Войдя в дом, Танкилевич покойно устроился в кресле и стал смотреть унылое вещание Первого канала из Москвы. Шло развлекательное шоу. Ведущий-весельчак держался барственно, так, словно участники — сплошь крестьяне да работяги — недостойны пощупать и край его итальянского костюма. Вот что взошло на обломках коммунизма. Вот чем обернулась борьба за свободу и демократию. Даешь хлеба и зрелищ. Но главное, зрелищ. Одну большую ложь заменили на другую — всё как всегда. Сперва Советы всех обманывали, теперь капиталисты. С точки зрения обычного гражданина, это та же отрава, только другого розлива. У нынешней просто склянка посимпатичнее.

Пока Танкилевич погружался в пучину пошлости, Светлана сидела на диване и читала бесплатную еженедельную газету. Время от времени он слышал шелест страниц или замечал, что она поглядывает на экран. Потом она сложила газету и встала. Пошла было к выходу, но у двери остановилась и выложила то, что у нее накипело:

— Не ты один молишься. Я тоже молюсь. И может статься, сам Господь послал нам этих людей.

Танкилевич даже не стал огрызаться в ответ, просто дождался, когда она уйдет. Развлекательное шоу завершилось, начался вечерний выпуск новостей. Если шоу было кошмарным, то про новостной выпуск нечего и говорить. Накрахмаленная, отутюженная ложь. Торжественное заключение нового договора между Россией и западными корпорациями — будут бурить нефтяную скважину на Северном полюсе. То есть миллиарды долларов потекут в карманы тех же прохвостов. Россия осуждает Америку за вмешательство в дела суверенных государств. То есть защищает право арабских диктаторов косить свой народ из русских автоматов. Столкновения властей и агрессивно настроенных демонстрантов в Москве. То есть преступный режим душит

несогласных. Все это происходило в Москве, в России, а Танкилевич был в Ялте, на Украине. Но какая разница? Москва, Киев, Минск — методы повсюду те же.

Танкилевич выключил телевизор и тяжело поднялся. Он до смерти устал. Устал жить в этой стране. Устал за сегодняшний долгий день, полный унижений, — вся жизнь его была ими полна. Он сделал несколько шагов и вдруг увидел в оконном стекле свое помятое лицо. В былые времена женщины считали его красавцем, внешность была предметом его гордости. Теперь он был, ни дать ни взять, старый слон — большой, серый, согбенный. Он пригладил волосы и откашлялся. И окликнул Светлану, голос его при этом некстати дрогнул:

— Мать, если ты не молишься, завари-ка чаю.

Встреча

Десять

На рассвете Котлер открыл глаза. По его ощущениям, он пролежал без сна, смежив веки, много часов — и все думал, думал. Сначала он слышал, как Лиора ворочалась рядом с ним. Потом она затихла, дыхание ее сделалось ровным и глубоким — она явно заснула. От тоже был не прочь заснуть, но в мозгу неустанно крутились мысли. Человеку его рода деятельности (общественная жизнь, политика) бессонные ночи были не в новинку. Правда, за все месяцы, что он совмещал политическую борьбу с любовной связью, он не мог припомнить, чтобы провел без сна всю ночь. Спал урывками, но чтобы вот так целую ночь перед глазами прокручивалась цветная кинолента… По правде говоря, отчасти спать ему не дали воспоминания о бессонных ночах в прошлом. Тогда в «Известиях» вышла статья Танкилевича. С нее началась его третья жизнь. В первой он был обычный советский гражданин. Во второй — обычный диссидент. В третьей стал избранным среди избранных. Последовала череда бессонных ночей: бессонные ночи в ожидании стука в дверь; бессонные ночи в лефортовской камере, где он прокручивал в голове каждое слово, каждый жест следователя, стараясь выскользнуть из психологической удавки; бессонные ночи во время процесса, когда он мысленно парировал лживые наветы своих обвинителей; бессонные ночи в одиночке, в таких скотских условиях, что не уснуть; а еще бессонные ночи в лагере, когда перед тем, как объявить голодовку, собирался с духом и твердил про себя одну засевшую в памяти и набатом стучавшую в голове фразу на иврите: «Правды, правды ищи»^[7].

А чего он ищет теперь, спросил себя Котлер. И весело ответил сам себе: «Правды, правды».

Он спустил ноги с кровати и встал. Натянул брюки и рубашку. Босыми ногами прошлепал к окну. По двору ходили цыплята и что-то клевали. «Ма нишма^[8], цыплята!» — поприветствовал их Котлер. Умение веселиться перед лицом невзгод — таков был секрет его успеха. «И провалов тоже!» — весело поддразнил он себя.

За спиной заворочалась Лиора. Он отвернулся от окна и посмотрел на нее. Вот так они провели первую и, может статься, последнюю ночь наедине. Молча лежали в одной постели, думая каждый о своем. Настоящая супружеская пара. Еще одна слепящая насмешка судьбы.

Лиора медленно открыла глаза. До чего она хорошенькая, даже когда просыпается не в духе! О чем он с улыбкой ей и сказал.

— Сколько времени, Барух?

Котлер сверился с часами.

— Рано. Самое начало седьмого.

— Ты спал?

— Размышлял.

Лиора села на кровати, откинула простыню. На ней были трусики и бюстгальтер. Он тоже на ночь остался в трусах. Сцена из мещанской комедии.

— Ты не изменил своего решения? — спросила Лиора.

— Много раз, — ответил Котлер. — Но всякий раз возвращался к тому, с чего начал.

Она встала и обвела взглядом комнату. Платье ее упало со стула и лежало на полу. Она подошла и нагнулась за ним. Котлер с восхищением и жадностью — жадностью человека, из рук которого что-то ускользает, — наблюдал за тем, как она поднимает руки и платье струится по ее телу. Словно занавес, закрывающийся после прекрасного спектакля.

— Хорошо, и что ты намерен делать?

Котлер снова взглянул на часы, хотя смотрел на них всего минуту назад.

— Если бы знать где, я бы раздобыл газету. И от чашки кофе не отказался бы.

— Очень хорошо, — сказала Лиора и направилась к двери.

— Не стоит, Лиора, — сказал Котлер.

— Почему не стоит? Если ты решился, зачем откладывать? Я разбужу хозяйку. Попрошу у нее газету и кофе. И можно будет сразу перейти к делу. Раньше начнем — раньше закончим. Разве ты не этого хочешь?

— Наверное, именно этого. Ты, как всегда, умеешь брать быка за рога. Мне представлялось, что это будет как-то грандиозно, хитроумно обставлено, но, видимо, все произойдет куда прозаичнее. Такое в жизни сплошь и рядом — думаешь, опера, а на деле оно оперетка. И это в лучшем случае. Но все равно я бы предпочел действовать цивилизованно. Не хлопать дверьми. Не поднимать никого с постели. Время для этого ушло.