Предчувствие: Антология «шестой волны»
Шрифт:
Рустам поёжился, поправил шапку и, медленно передвигая ногами, пошёл в темноту. Я пристроился следом, стараясь не наезжать на лыжи и не упустить Рустама из виду. Замыкал шествие примолкший на морозе Женя.
Вдоль линии мы шли не больше десяти минут, после чего Рустам остановился, воткнул обе палки в снег и начал вглядываться в лес. Вокруг до сих пор стояла абсолютная тишина, было хорошо слышно, как сзади выругался и зашёлся в кашле Женя.
— Тихо, — испуганно зашептал Рустам.
— В горле запершило, — спокойно сказал Женя. — Водички попить надо или снегу
— Тихо, — повторил Рустам. — Помолчи.
Он ещё постоял всё такой же неподвижный, всё так же всматриваясь в угольно-чёрный пласт леса, а потом вдруг дёрнулся, вытащил из снега палки; круто забрав вправо, двинулся к лесу.
Морозный воздух обжигал нещадно. Больше всего страдал нос и, как ни странно, выглядывающие из-под шапки мочки ушей. При каждом вдохе в носу, казалось, образовывались стайки тончайших ледяных иголок. Думать не получалось ни о чём, кроме мха и деда. Радовало одно: Ида осталась в избе, значит, бояться надо только за себя.
Свет появился сразу, как мы вошли в лес. Светилось около помеченных Рустамом деревьев, светилось в запорошенных снегом кустах, светилось где-то вдали — изумрудно, маняще и одновременно завораживающе. От удивления я совсем забыл о дистанции и, наехав на идущего впереди Рустама, боком повалился в рыхлый снег. Сквозь стоявший в ушах гул я услышал изумлённый возглас Жени и громкий хруст — так ломаются о колено сухие ветки, приготовленные специально для розжига.
На спину я перевернулся с пятого или шестого раза.
Обломанный кусок лыжи торчал из снега на уровне колен, палок не было вовсе. Неподалёку тихо покашливали и чем-то шуршали. Разом заскрипели сосны, в лицо, забивая дыхание, ударил порыв ветра. «Тише! Тише! — кричал Рустам вдалеке. — Заткнись, тебе говорят!» В ответ весело засмеялись, заулюлюкали. Я попытался подняться, но рука подломилась, и я снова упал в снег. Над головой появилась и тут же пропала неясная тень. Бесформенная, стремительная.
Чёртовы лыжи!
Однако лыж на ногах уже не было. Я кое-как перевернулся на бок, подтянул к себе колени, упёрся ладонями в снег, рывком поднялся.
Никого.
Сердце бешено заколотилось.
Я в панике осмотрелся по сторонам: ну хоть кто-нибудь!
Наперебой скрипели потревоженные сосны, завывал ветер, облака медленно ползли по небосводу. На снегу складывались в чудной узор хаотично спутанные следы.
Так… — я склонился над следами, — здесь стоял Рустам, здесь я, здесь Женя. Вот палки, вот обломки лыж. Моих лыж. Где остальные? Ага, лыжня уходит в лес. Кинули, гады. Хотя, постой. По лыжне шёл один человек. Второй где? Я снова завертел головой: нет, нет, нет… стоп. Не может быть… Идеально круглая проталина — сантиметров сорок в диаметре. Подошёл, сел на корточки, осторожно дотронулся до сухой травы ладонью. Тепло. Снег по краям проталины острый, смёрзшийся, таким порезаться недолго. Снова раздался шорох, кто-то закашлялся. Совсем недалеко.
Я поднялся и ещё раз обошёл этот пятачок, где недавно топтались Рустам с Женей, не оставив после себя ничего, кроме уходящей в лес лыжни и странной проталины.
Надо идти по лыжне, понял я.
А сосны всё скрипели, и будто бы слышалась в этом скрипе нудная, бесконечная мелодия, для которой написаны скучные, бессмысленные слова, и каждое из них по отдельности имеет огромное значение, множество значений, как отдельно взятый голос в гомонящей толпе мудрецов.
Мох продолжал светиться под толщей снега, и чудилось, что больше и больше становится зелёных пятен от минуты к минуте — такого не бывало даже в самые первые, самые урожайные ночи.
Снег жадно проглатывал ноги, и вырывать их приходилось яростно, с силой, выламывая ледяную корку. Два раза кричал Рустам. Шорох и кашель больше не повторялись, зато появился новый, действующий на нервы звук. Словно дрались на палках двое мальчишек, представляющих себя отважными мушкетёрами. Они бились за прекрасную даму: нападали, отражали нападение, делали выпады, кружили, открывались, старались выбить деревянную шпагу из цепких пальцев противника.
Минут через двадцать деревья расступились, и я вышел на небольшую поляну, сплошь покрытую льдом. Здесь лыжные следы обрывались. В трёх метрах надо льдом, раскинув руки в стороны, висел человек. Повернутая набок голова его мелко дрожала, а пристёгнутые к ногам лыжи бились друг о друга, создавая тот самый звук боя. На груди у человека светилось бледно-зелёным, отчего спокойное, недвижное лицо приобретало страшный, мертвенный оттенок. Господи, подумал я, это ведь Женя. Тот самый, который час назад сидел в доме и спокойно разговаривал о безбедном будущем, об открывающихся перспективах. Тот, чья машина стоит сейчас в деревне (чёрт, сколько прошло времени? месяц? меньше? уже не сосчитать). Я говорил, я предупреждал про деда! Да чего уж теперь.
Вдруг зелёное пятно зашуршало, поползло по Жениной груди и глухо шмякнулось об лёд. Аккуратно, чтобы не упасть, я шагнул на поляну. Потом, удерживая равновесие при помощи рук, стал медленно продвигаться к лежащему под Женей предмету, а приблизившись, только хмыкнул. То был самый обыкновенный полиэтиленовый пакет, наполненный чёртовым мхом. Я опустился на лёд, скрестив ноги. Замечательно! Что прикажете делать? Можно забрать пакет и уйти домой на растерзание Иде. Или отправиться в лес на поиски Рустама, что само по себе — безумие. Ещё можно биться в истерике, материть во весь голос деда, колотиться об лёд, слепо ломиться через лес, искать там загадочный домик…
«Всё, хватит, — я потряс головой. — Забираю пакет и ухожу. Пусть Ида делает что хочет: пинает, пытает, убивает. К чёрту». Протянув руку, я схватил пакет, потащил к себе, но тот неожиданно лопнул, и на лёд выкатилась рация.
Она стремительно вращалась вокруг своей оси, как при дурацкой игре в «бутылочку». Вращалась долго, старательно, а я всё не мог отвести от неё взгляд и не мог заставить себя ещё раз, в последний раз, посмотреть на Женю, хотя к шуршанию рации добавился новый, ужасно неприятный звук — звук капающей воды.