Предчувствие: Антология «шестой волны»
Шрифт:
— А кто они такие вообще?
— По жизни, что ли? — усмехнулся усатенький. — Да так, псевдополитическая шпана. Их профсоюзы сто лет как распущены, а они по дури всё равно собираются. Не могут, наверное, без этого, вот и косят под депутатов. Про актуал-консула дурное не говорят, вот он их дурдом и не трогает. А политических механизмов у съезда ноль, я уж не говорю про экономические.
— Стало быть, они просто так?
— Ну да, трезвонят. Тут половина за секс-шопы, а половина за Сталина. Вот и выясняют, что ломовее. В стране давно уже другая эпоха, марсианский строй. А они не могут решить, как нам быть с синагогой и приватизацией туалетов, роют правду и колупают эмиссию. Во всём ищут моральный смысл, даже
— А зачем они называются профсоюзы?
— А хрен их знает, — признался фотокамерный. — Молодёжь и слова такие забыла. У них было семь идей, как свою шарагу назвать: собор, сходняк, советский союз, фронда, ложа, вече и профсоюзы. Долго думали, решили, что последнее презентабельнее.
Гутэнтак радовался, что узнавал такое новое и занимательное. Даже улыбаться стал.
— А между собой, наверное, спорят?
— Я же говорю: половина за либералов, а половина за батьку. Но это они вид делают, что полемизируют. Им бы собраться да порыдать. О народе, конечно, не о себе. В этом они всегда соглашаются, а всё остальное и неважно. У них, если вдуматься, только две серьёзные идеи — причём для всех общие — для белых, для красных, для педофилов. Во-первых, они считают, что народ наш плохо живёт. Это, так сказать, идея открытая. За неё не расстреляют, вот они её и балакают. А второй мысль, что во всём виноваты консулы. А поскольку за это вешают, они её, так сказать, подразумевают. Собираются ежемесячно и начинают подразумевать. А вслух говорят, что виноваты экономические трудности. Каждый раз принимают программу, как с ними бороться. Загибин аналитический центр учредил, подпольный, правда, при теневом курултайском горсовете. А Лисицын в Женеву съездил, купил там на толкучке у доктора Миллера пару листиков, назвал их плодом Института Европы и приволок. Сейчас они две программы совместят, примут, как положено, и разойдутся. У них по фракциям уже всё закончено, Загибину только речь толкнуть. А дальше проголосуют и разбредутся. Они уже домой собрались, когда ненормальный вылез.
— Это точно, он ненормальный, — хохотнул Гутэнтак. — А давайте всё-таки водку пить, сарафан моё в околоточный?
— Нам нельзя, — печально сказала молодая дама в пятнистом свитере. — Нам бы эксклюзивчик и мордулет этого Иисуса. Вы лучше с ними выпейте, у них жизнь халявная.
— Хорошие вы ребята, бодунец мою на трандец, — сказал Гутэнтак. — Пиванул бы я с вами в скатёрку, только не туда, видать, баламуть. Вот и судьбина моя посконная.
— Знаете что? — предложил усатенький. — Чтобы материал уж точно первополосным был, сходите-ка на трибуну и загните всё это там. У нас, как вы видите, нынче модно на трибуну ходить.
— Не-а, — он расквасил лицо в улыбке придурка. — Не созрел я на такие дела. Вот как почую в себе силу духовную, так и двину. Будет вам тогда от меня, яшкин воз на хлебосол кочергой!
— Наверное, будет, — по-доброму сказал фотокамерный.
— Но я вам, дружбаны, удружу, перемол мне на самокат, — расплывчато пообещал Гутэнтак. — Я, как-никак, Христу тамошнему школьный брат. Ежели вам до эксклюзива дело, могу его на ошейник насадить да пред ясны очи, как недомута. Будет вам тогда мордулет и полная исповедь. Лады? Вот как его пинком отпроводят — так я вам его и заволоку.
Тут щелкописцы бросились его благодарить, набиваться в други и задавать вопросы самого занудного содержания (они умеют): кто, да почему, да по какому случаю? Гутэнтак дебильно косился и бурчал афоризмами, но удивительно невпопад. Например, на вопрос, где он родился, Гутэнтак чистосердечно сказал, что мёртвые сраму не имут и т. д.
Зал провожал Мишу сидя и без оваций.
— Да ладно, я иду, — соглашался Миша. — Я уйду, но дети мои придут. Не мир я принёс на землю, ох, не мир. Будет вам большая заруба. А за ваше непонимание пусть
Наиболее добрые смотрели на него с тёплым сочувствием, а кое-кто даже махал платочками и продолжал качать головой.
— Иди, щенок, не оглядывайся, — провожал его вице-президент Союза налогоплательщиков Загибин (в глубине души он рыдал от собственных слов).
— Не плачь, мальчик, — напутствовала его Валентина Мохнюкова, хотя мальчик пока не плакал (однако женское сердце может предположить всё!).
— Хотели как лучше, а получилось как всегда, — философски сказал краснобучинский Нострадамус и делегат Терентий Кимович Серохвост (через полгода он разбился в аварии, но уже сейчас знал об этом прискорбно-неизбежном событии).
— Кое в чём ты прав, — задумчиво бормотал А. Я. Померанц. — Уж не ты ли?
(Надо заметить, что А. Я. Померанц был на удивление легковерен и тем славился.)
— Вернёмся к повестке, — торжественно провозгласила носатая, попирая локтем президиумное сукно (её никто никогда не трахал, и от этого её нос становился ещё печальней… и так с каждым годом: Михаил Шаунов видел её беду и сильно сочувствовал).
— Устроили тут Голгофу, — шипел близорукий и по-своему примечательный Фальк (каждую неделю он писал в ООН доносы на всех коллег, за что его презирали в ООН, но очень уважали коллеги: они дали ему кликуху — Левозащитник).
— От такой мысли отвлёк! — воскликнул прошлый оратор цвета дерьма (между прочим, он владел всеми тайными способами).
— Жили у бабуси два весёлых гуся, — бормотал в забытьи Лисицын. — Один серый, другой белый, два весёлых гуся.
(Его называли педофилом лишь за то, что он впадал в детство.)
— Расчехляй, — прошептал Мише моложавый хрен с лицом бывалого комсомольца, когда тот шёл мимо. — Давай нашу?
(Он задорно подмигнул, не подозревая, что косит под идиота.)
«Молодой, а туда же», — подумал Вильгельм Пенович (он хотел вымолить у Миши рубль-другой, но своевременно застеснялся).
— Бр-р-р, — пробурчал живот главы крестьянского профсоюза (сам же он хранил сосредоточенное молчание).
— Чёрт парашный! — крикнул интеллигент, окончательно поскользнувшись на оранжевом фантике (Бердяева он заедал Соловьёвым).
— Бог простит, — отвечал Миша на слова и молчание, шествуя между кресел.
Перед выходом поклонился всем до земли. Загибин протестующе замахал руками. Воспитанник аккуратно притворил дверь.
Щёлкнула фотовспышка.
Журналисты, припасённые Гутэнтаком, окружили молодого мессию. Посыпались вопросы.
— Подождите, — сказал он, чуть приотворяя дверь и прислушиваясь.
Уставший голос Загибина бубнил, справляясь с бумажкой:
— Дальнейший виток критических процессов зашёл в совершенно неуправляемое русло, посредством которого мы не можем надеяться даже на минимальное удовлетворение выдвинутых требований, выражающих наше понимание ситуации и тот путь, согласно которому регулируемые процессы ещё способны приобрести тот допустимый вид, в котором мы могли бы, управляя ими, достигнуть некоторого позитивного сдвига на общем фоне дальнейшей дифференциации, происходящей с учётом основного фактора, нашедшего своё выражение во внешнем виде, всё более проявленном в положении углубления и развёртывания основных показателей кризиса, однако мы вынуждены констатировать, что все оптимистические надежды естественным образом замыкаются на субъективной политике, чьим итогом по праву считается тот базовый уровень, отталкиваясь от которого мы можем анализировать и остальные факторы с целью определения переменных, наиболее влияющих на общий характер развития нашего общества в это трудное и откровенно непростое время, но подобная процедура, как легко догадаться, возможна лишь в условиях…