Предчувствие конца
Шрифт:
— Ну, я скорее… бесконфликтный.
— Что ж, не буду разрушать твой идеальный образ.
Мы допили чай. Оставшиеся ломтики кекса я завернул в целлофан и убрал в жестяную банку. Вероника чмокнула меня в уголок рта и ушла. В моем понимании, это было началом конца наших отношений. Или я намеренно запечатлел этот случай в памяти именно таким образом, чтобы перевести стрелки? Заставь меня ответить под присягой, что именно произошло и что было сказано, я бы с уверенностью назвал только три слова: «направление», «загнивать» и «бесконфликтный». Прежде я не считал себя бесконфликтным — или, наоборот, конфликтным. Да, вот еще что: я мог бы поклясться под присягой в истинности жестянки из-под печенья — она была винно-красного цвета, с улыбающимся
Не хочу создавать впечатление, будто в Бристоле я только и делал, что корпел над книгами и встречался с Вероникой. Но все остальное как-то не вспоминается. Разве что одно-единственное, стоявшее особняком явление — приливная волна на реке Северн. В местной газете публиковался прогноз — когда и где ее лучше всего застать. Когда я впервые отправился посмотреть на этот природный аттракцион, вода отказалась следовать графику. Но со второй попытки, когда вместе с толпой наблюдателей я до полуночи простоял на берегу в Минстеруорте, мы наконец-то были вознаграждены. Час-другой река спокойно текла мимо нас к морю, как и положено любой приличной реке. К неверному свету луны то и дело добавлялись вспышки мощных прожекторов. А затем по толпе пробежал шепот, все шеи дружно вытянулись, а мысли о сырости и холоде улетучились, потому что река в какой-то миг передумала и повернула вбок, вздыбившись по всей ширине волной в два-три фута, которая прокатилась от одного берега до другого. Поравнявшись с нами, она изогнулась и стала уходить вдаль; кое-кто пустился в погоню; люди спотыкались и падали с криками и бранью, потому что волна оказалась быстрее; я остался на берегу в одиночестве. Невозможно выразить словами, что я пережил. Казалось бы, не ураган, не землетрясение (хотя ни того ни другого я не видел), когда природа показывает свою неистовую разрушительную силу, чтобы мы знали свое место. Но это явление было еще тревожней, потому что оно молчаливо попирало все законы природы, словно где-то во вселенной дернули маленький рычажок и в считаные минуты у меня на глазах бытие — а вместе с ним и время — изменило свой ход. Этот феномен я увидел ночью, отчего он стал еще более загадочным, каким-то потусторонним.
После того как мы расстались, она со мной переспала.
Нет, все понятно. Вы, наверное, сейчас подумали: вот ботаник несчастный, разве он не видел, к чему идет? Представьте, не видел. Я думал, что между нами все кончено; думал, что у меня уже есть другая девушка (нормального роста, носившая выходные туфельки на высоком каблуке). Не прозрел я и позже: когда столкнулся с Вероникой в пабе (при ее нелюбви к пабам), когда она попросила ее проводить, когда остановилась на полпути к своему дому и мы стали целоваться, когда мы вошли к ней в комнату и я включил свет, который она тут же выключила, когда она сама сняла трусики и протянула мне упаковку «дюрекс фезерлайт», когда выхватила презерватив из моих трясущихся рук и сама мне его надела, и даже когда мы торопливо совершали положенные телодвижения.
Что ж, можете еще раз повторить: ботаник ты несчастный. Она тебе натягивала резинку на член, а ты все еще думал, что она девственница? Как ни странно, да, хотите верьте, хотите нет. Мне казалось, ею руководила чисто женская интуиция, которой у меня, естественно, не было. Нужно ведь и такое допускать, правда?
— Когда будешь вынимать, придерживай, — шепнула она (уж не потому ли, что считала менядевственником?).
Потом я встал и пошлепал в ванную, а кондом с увесистым содержимым болтался у меня между ног. Когда я наконец от него избавился, у меня созрело решение и окончательное заключение, которое гласило: нет и еще раз нет.
— Ах ты, эгоист проклятый, — сказала она при следующей встрече.
— Ну да, есть такой момент.
— Это почти что изнасилование.
— Ничего похожего.
— Мог бы из вежливости предупредить заранее.
— Заранее я не знал.
—
— Ну почему же, все было хорошо. Просто…
— «Просто» что?
— Ты всегда хотела, чтобы я обдумал наши отношения, — теперь я, похоже, это сделал. Обдумал.
— Браво. Наверное, голову сломал.
Тут я подумал: а ведь я за все время ни разу не видел ее грудь. Щупал, да, но ни разу не видел. И еще: она категорически не права насчет Дворжака и Чайковского. Более того, я теперь смогу хоть до посинения крутить музыку из фильма «Мужчина и женщина». Не таясь.
— Что, прости?
— Господи, Тони, ты даже сейчас где-то витаешь. Прав был мой брат.
Ясно, что от меня ожидался вопрос: что же сказал Братец Джек, но я не доставил ей такого удовольствия. Поскольку я молчал, она продолжила:
— И не произноси эту фразу.
Жизнь определенно подкидывала мне загадки — одну за другой.
— Какую фразу?
— Что мы можем остаться друзьями.
— Разве полагается это говорить?
— Полагается говорить то, что думаешь, то, что чувствуешь, да, в конце концов, то, что у тебя на уме.
— Ладно. Тогда я лучше промолчу. Потому как сильно сомневаюсь, что мы сможем остаться друзьями.
— Хвалю, — саркастически произнесла она. — Хвалю.
— А можно теперь я задам вопрос? Ты переспала со мной для того, чтобы меня вернуть?
— Я больше не обязана отвечать на твои вопросы.
— Тогда почему ты мне отказывала, когда мы встречались?
Ответа не последовало.
— У тебя не было потребности?
— А может, у меня не было желания.
— Наверное, желания не было потому, что не было потребности.
— Считай как хочешь.
На следующий день я взял молочник, подаренный мне Вероникой, и отнес его в благотворительный магазин «Оксфам». Надеялся, что она увидит его в витрине. Но когда я остановился, чтобы проверить, там ли он, мне в глаза бросилось нечто другое: маленькая цветная литография с видом Чизлхерста, которую я подарил ей на Рождество.
Хорошо еще, что мы учились на разных факультетах, а Бристоль — достаточно большой город, чтобы без надобности не сталкиваться лицом к лицу. Когда же это все-таки случалось, меня охватывало чувство, которое я могу назвать только предкомплексом вины: это было ожидание каких-нибудь ее слов или действий, способных вызвать у меня настоящий комплекс вины. Но она не снисходила до разговоров, и это опасение постепенно развеялось. К тому же я внушил себе, что никакой вины за мной нет: мы, практически взрослые люди, ответственные за свои поступки, добровольно установили между собой определенные отношения, за которыми последовал разрыв. Никто не забеременел, никто не умер.
На второй неделе каникул мне пришло письмо: судя по штемпелю, из Чизлхерста. Я изучил незнакомый — с завитушками, слегка небрежный — почерк на конверте. Женская рука: по всей видимости, мать Вероники. Очередной всплеск предкомплекса вины: не иначе как Вероника перенесла нервный срыв, совсем зачахла и ходит бледной тенью. Или погибает в больнице от перитонита и умоляет, чтобы я навестил ее на смертном одре. Или… Впрочем, даже мне было ясно, что это не более чем фантазии воспаленного самомнения. Действительно, это письмо, которое оказалось кратким и, к моему удивлению, отнюдь не обличительным, прислала мать Вероники. Она сожалела о нашем разрыве и выражала уверенность, что я найду себе более достойную пару. Я не усмотрел в этом ни намека на то, что такой негодяй, как я, заслуживает столь же низкой, безнравственной стервы. Наоборот, между строк читалось совсем другое: я ни при чем и она меня не винит. Жаль, что у меня не сохранилось то письмо: оно могло бы послужить доказательством, подтверждением. А так единственным свидетельством остаются мои воспоминания о беспечной и довольно стильной женщине, которая разлила по сковороде яичный желток, тут же поджарила для меня другой и предупредила, чтобы я не связывался с ее дочкой.