Предчувствие любви
Шрифт:
Пономарев, прошлепав босыми ногами по полу, шарил рукой по стене — искал выключатель. Щелчок, другой — лампочка не зажглась. Это еще больше усилило наше недоумение.
Я взглянул на часы. Светящиеся стрелки показывали ровно четыре.
В коридоре громко хлопнула дверь, кто-то пробежал, тяжело стуча каблуками. А в следующий момент раздался такой топот, будто там, за стеной, загрохотала на булыжной дороге громоздкая колымага.
Миг — и все стихло. Гостиница опустела быстрее, чем вчера утром. Было похоже, что все, кто живет здесь, толпой ринулись на пожар. Разом замолчав, мы направились следом.
В
Идти пришлось в кромешной тьме. В гарнизоне, точно перед воздушным налетом, строго соблюдалась светомаскировка. А может, и в самом деле ожидался воздушный налет?
Впотьмах, да еще против сильного ветра, не разбежишься. И мы шли, как в разведку, готовые к любой неожиданности.
* * *
Тревога — это война.
Еще не гудят самолеты, еще не гремят пушки, еще не рвутся снаряды и бомбы, но как только взвыла сирена, ты уже взвинчен, ты весь в каком-то почти лихорадочном состоянии.
Ночь. Тишина.
Где-то спокойно спят мирные города и деревни.
Где-то сладко спят ребятишки.
Где-то над колыбелью нежно улыбается счастливая мать.
А им уже, может быть, грозит беда.
Кто же, если не ты, первым встанет на пути внезапной опасности! Ты — военный, и в этом твой долг.
А неожиданный сигнал общего оповещения еще сильнее обостряет чувство ответственности. Разве угадаешь, зачем среди ночи приводится в боевую готовность весь гарнизон? Об этом знает лишь командир. Впрочем, иногда поначалу не знает даже он.
Тогда нервы у всех напряжены до предела, и обстановка в военном городке напоминает фронтовую. Разница только в том, что с неба еще не падают бомбы. Но кто знает, не посыплются ли они через минуту!
Вчера к нашей границе шла целая группа чужих бомбовозов. Они летели над безжизненными арктическими льдами вовсе не для того, чтобы их экипажи могли полюбоваться белым безмолвием. На борту этих многомоторных чудищ — ядерная смерть. Потому и была объявлена в Крымде тревога.
Сегодня, по-видимому, причина та же, если не серьезнее. Погода совсем не та, чтобы выводить людей на аэродром для обычной тренировки.
Ветер буквально валил с ног. Сверху неслось невесть что — не то снег с дождем, не то крупный, тающий на лету град. Злое завывание пурги временами перерастало в неистовый гул, и тогда казалось, что где-то в темноте рушатся стены домов, слышатся чьи-то протяжные стоны и причитания. Не холод, а эти заунывные звуки леденили душу.
Возле ворот контрольно-пропускного пункта нас встретил майор Филатов. Стараясь предстать перед ним бодрыми и ко всему готовыми, мы дружно поприветствовали его, а он, как нам показалось, взволнованно сказал:
— Тревога, товарищи летчики, объявлена атомная.
Земля качнулась у меня под ногами. Ну и ветрище, черт бы его побрал! Того и гляди опрокинет.
А где-то сейчас штиль, тишина, над головою — спокойное звездное небо. На тысячи километров простирается циклон, однако и его стихийное буйство ограничено своими пределами. Только уж лучше бы на всей планете и климат, и синоптическая обстановка были
— Простите, товарищ майор, я не понял, — растерянно произнес Шатохин. — Какая, вы сказали, тревога? Атомная?
— Самодеятельная, — недовольно отозвался Филатов. Он, вероятно, иронизировал. А может, имел в виду то, что такую тревогу объявили здесь, в Крымде, как говорится, в самодеятельном порядке, без установки свыше. И вообще, если командир обращается сразу ко всем, будь добр, слушай. Не станет же он повторяться для каждого в отдельности. И перебивать его не положено.
Как бы там ни было, мы невольно подтянулись, притихли. До сих пор в училище, да и в войсках, тревоги именовались учебными или боевыми, и вдруг — атомная.
Что ж, всему свое время. Если возникла угроза атомного нападения, то нужны и соответствующие тренировки для его отражения, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. И если такую тренировку Филатов решил провести по собственной инициативе, то он, безусловно, прав. Рано или поздно об этом подумать надо. Только вернее было бы назвать тревогу не атомной, а противоатомной. Ну, да не в названии дело.
— Женихи, — майор то ли насмешливо хмыкнул, то ли шмыгнул простуженным носом, — ох, женихи! Шинелки на них, сапожки, ремешки. Нет, друзья, при такой завирухе вы в своей одежонке много не навоюете. — Он замолчал, что-то прикидывая, и уже более строгим тоном добавил: — Не смешите народ. На аэродроме вам в портупеях делать нечего. Ступайте в бомбоубежище. А после отбоя — на склад. Я позвоню, чтобы меховое обмундирование выписали. Получите — тогда и встретимся. Понятно?
Что же тут непонятного? Сам все решил, да еще и спрашивает!
— Значит, договорились. Видите тропу? Вот прямехонько по ней и топайте.
Заряды града, как пулеметные очереди, барабанили по воротам контрольно-пропускного пункта. Ветер зло трепал полы наших шинелей, задувал в рукава, пробирался за воротник. Втягивая головы в плечи, мы уныло побрели по еле различимой в темноте скользкой тропинке.
— Проклятая погода! — спотыкаясь, чертыхался Пономарев, и я его понимал. Тревога есть тревога, в такие минуты надо быть в строю, чувствовать руками оружие, а вместо этого нас культурненько сплавили в какое-то укромное местечко. И неизвестно, как долго придется там отсиживаться — час, два или больше.
Бомбоубежище оказалось обыкновенной землянкой. Она сохранилась здесь, по всей видимости, еще с военных лет. Продолговатое, врезанное в склон сопки помещение с глухими стенами было довольно-таки просторным. В двух шагах от прочной дубовой двери, упираясь круглой трубой в мрачный бревенчатый потолок, топилась железная печка. Впрочем, если называть вещи своими именами, это была не печка, а большая, поставленная на попа ребристая бочка. Возле нее в тусклом свете сиротливо свисающей с потолка электролампочки сидело несколько солдат. При нашем появлении они встали, и один из них вскинул руку к ушанке: