Преддверие (Книга 3)
Шрифт:
– Но физически ты в данный момент оставляешь желать лучшего.
– Ерунда: поваляюсь еще сегодня, а завтра буду в полном порядке. Часам к двенадцати.
– Почему ты в этом так уверен?
– Я уверен во всем, что касается моего тела, - Женя засмеялся и отпил немного воды из стоявшей на столике чашки.
– Ты что, так все и хлещешь второй день одну воду?
– Митя внимательнее вгляделся в Женино заострившееся лицо с запавшими щеками и глубокой тенью у глаз.
– Тебе что, без этого в революционном Петрограде недостаточно голодно?
– Кстати, Даль прописал бы скорее
– Что в Бологое ты сам должен кого-нибудь послать со своим заданием... Лучше по твоей версии - с письмом от тетки...
– Ладно. Пожалуй, ты и иди.
– Женя утомленно опустил веки: казалось, от неожиданно и сильно устал разговаривать.
– Не могу, Чернецкой, - произнес Митя негромко.
– Понимаешь, никак не могу.
– Что у тебя?
– Женя удивленно поднял глаза.
– Сегодня вечером ко мне приедет из Москвы жена. Я должен ее встретить
14
– Нет, кажется, мне и вправду пора к Далю!.. Извини, Бога ради, Николаев, но я потому только и спрашиваю, что решительным образом ничего не могу понять, и это вызывает у меня сомнение в том, что я в своем уме... Ведь тебе сейчас - девятнадцать лет? И, насколько я знаю, ты с восемнадцатого года в действующей, следовательно - в Москве не был... Твоя жена выезжала из Москвы?
– С конца семнадцатого - нет.
– Митя, в милом мальчишеском лице которого читались сейчас смущение и радостное нетерпение, смешанное со скрытой тревогой, счастливо рассмеялся недоумению Жени.
– С конца семнадцатого года моя жена не покидала Москвы.
– А в восемнадцатом тебе было шестнадцать.
– Да.
– Ладно, по загадочному твоему виду мне ясно, что ларчик как-то да открывается. Посему - кончай интриговать.
– Осенью прошлого года я четыре дня был в Москве по делам ПБО.
– Четыре дня?
– Четыре дня.
– Неплохо! И как ты только в столь короткий срок раздобыл священника.
– Честно говоря, Чернецкой, - Митя неожиданно посерьезнел в лице, - я его не особенно искал... Понимаешь, не было никакой возможности это сделать... Мы решили, что обвенчаемся после победы... Знаешь где - в храме Христа Спасителя... Непременно - в храме Христа Спасителя! Знаешь, за последние месяцы я так часто представлял это себе, что мне иногда кажется, что это уже было на самом деле... Что я на самом деле уже вел Мари (ее зовут Мари) вверх по его высокой белой лестнице, что ее напряженное, бледное от волнения лицо оттеняло облако схваченного флердоранжем белого газа, что ее затянутая в длинную перчатку рука неподвижно лежала в моей, что был легкий ветерок и солнечные радостные лучи, в которых ослепительно сиял в голубом небе Сергий, благословляющий образом коленопреклоненного Донского... Этого на самом деле не было, но это непременно будет, Чернецкой! Не может не быть, - Митя чиркнул солдатской зажигалкой, затянулся.
– Знаешь, ведь я не виделся с ней со дня нашей свадьбы.
15. Ноябрь 1920 года. Москва
– Не может быть, этого не может быть... Митя, Митя, неужели это ты. Господи, Митя...
Лицо Мари Елецкой казалось почти лицом ребенка, хотя черты его, повторяя надменно-точеные черты матери-польки, отнюдь не были детскими. Секрет этой детскости можно
– Митя... А я боялась и открывать - я одна в квартире. Ты - мокрый, совсем мокрый! Дай сюда куртку!
– Я... очень ненадолго, Мари. До комендантского часа - всего два с половиной часа, а мне час с лишним добираться от тебя до Шаболовки...
– Ты у дяди Саши?
– Да... Брось ты, Бога ради, эту несчастную куртку - сядем, я хочу на тебя посмотреть...
– Сейчас... Проходи в мою комнату - гостиная уже... не наша.
– Там кто-нибудь есть?
– Нет... он сейчас в Петрограде. До сих пор не верится - как ты здесь оказался?
– По одному делу, о котором предпочел бы оставить в неведении господ "товарищей".
– Ты...?
– Да.
В окно хлещет косой, гнетуще свинцовый дождь: небо над крышами коричневато-серое... Закружась в гнущем уже почти голые деревья ветре к мокрому стеклу прилипает кленовый красноватый лист...
"Весь мир насилья мы разроем"...
– Тут ведь рядом - Манежная, а сегодня у них - третья годовщина. Господи, как странно: снаружи - митинги и мокрые красные флаги на домах, а у меня - ты, но ты - не просто, а ты - белогвардеец...
Желтый мягкий свет лампы скользит по темным гобеленам... Митя и Мари сидят на маленьком диване в углу - в чашечках мятного чая тонут отблески желтого света...
– Как тебе мой мятный чай?
– Правильнее - мятный брандыхлыст...
– О нет! Это чай, и он даже лучше настоящего: неужели ты не чувствуешь его запах?
– Чувствую...
– Не обернитесь, сударыня! В окне - свинцовый и страшный дождь и кружатся последние листья...
– Наших последних дней?
– О нет! Мы будем жить долго-долго...
– И снова мы будем гулять по Царицыну?
– И собирать осенние листья - наверное, через год... А ты в гимназической форме - как тогда...
– Другие платья мне стали велики, а ушивать их - уйдет весь запас ниток...
– Где Евгения Львовна и Нина?
– Нина увезла маму в Останкино. Удалось договориться с одной старушкой, бывшей няней Кати Дубровиной... Здесь она очень болеет. Ты долго будешь в Москве?
– Я уеду завтра.
– Завтра?
– Да. Я приехал всего на четыре дня.
– Значит - через полчаса ты на целую вечность уйдешь в этот свинцовый дождь, который срывает последние листья и хлопает страшными набухшими флагами?
– Через пятнадцать минут. Я не имею права попасться патрулю. Собственно, я не имею права и находиться сейчас здесь, но я не мог уехать из Москвы, не увидев тебя и не сказав тебе, что...
– Не говори! Не надо этого говорить... Ведь нам об этом говорить не надо: пусть говорят те, кто не слышит молча... А мы - ведь мы слышим друг друга...