Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Алешковский Юз

Между прочим, предки были на седьмом небе от радости: раз я дебил и эпилептик, то это обязывало сволочь соседскую относиться к странностям досадного моего развития как к заболеванию тела и души; меня это вполне устраивало.

Биться в картишки на интерес я учился в кильдиме, устроенном на чердаке; везло мне со страшной силой; тогда же я понял, что могу с молниеносной быстротой – с той, с которой известные гроссмейстеры просчитывают все ходы и варианты, – прикинуть возможные расклады мастей и фигур, помня о крупных и мелких картишках, выпавших и еще остававшихся в колоде банкомета; все это не имело никакого отношения к неладам моего ума с цифрами; однажды в кильдиме попутал меня дядюшка, которого уже побаивались как крутого авторитета; попутал и сказал так:

«Ты в меня, гадом быть, пошел, племяш, играй, но не заигрывайся, а если кто наедет или двинет фуфлятину – звони… я ему, паскуде, не позавидую –

всю колоду проглотит, подавится джокерами и будет переваривать, пока не высерет тузов, червового с бубновым».

Я уже знал немало карточных игр и, можно сказать, профессионально зарабатывал, а пацаны подыскивали для меня в гостиницах всяких азартных лохов, нагруженных бабками; плевать было лохам на попадание – их влекла к себе игра; никогда не мухлюя, я уделывал есть во весь таких, как они; выигранного хватало и на гулево в кильдиме, и на самостоятельную жизнь, и для предков, чтоб не считали «паразитом наконец-то полученного холодильника».

5

В то время я уж с месяц брал очень серьезные уроки по части предварительных игр, мужского мастерства, контролируемой выдержки и необходимой в постельном этом деле галантности у пылкой, ужасно высокообразованной, главное, незамужней соседки, знакомой по подъезду, особы средних лет, крутой чиновницы в каком-то министерстве; в лифте мы давно уж вместе поднимались, но однажды она обернулась ко мне и сказала: «Будь добр, Володик, зайди ко мне попить кофе и поговорить об очень важном в жизни деле».

Я задрожал с ног до головы, еще минутка – и струхнул бы в штаны, что уже не раз случалось и в автобусе, и в троллейбусе… мы быстро прошмыгнули в ее однокомнатную… в общем, особа нежно мне внушила, что наслаждение должно быть взаимным, а не таким односторонним, каким оно кажется не только юношам, но и многим мужчинам из идиотов мудозвонства… самое главное для таких – всунуть, кончить и вытащить, совершенно плюя на контроль и не думая, что женщина тоже вполне живой и невозможно страстный человек… «Так что, милый Володик, не робей и не стесняйся, думай только обо мне, а я буду думать только о тебе, и мы очумеем от благодарности друг другу…» между прочим, говорит, хорошие манеры в сексе – это восемьдесят семь процентов твоего успеха у женщин и залог страстной дружбы, если не удачного брака…

Никогда, думал я, не бросил бы школу, если б вместо алгебры ввели сексологию; раньше я был слаб в коленках мечтать о такой вот даме сердца, души и прочих органов; каждому остолопу и олуху, ошалевшему, вроде меня, от похоти, желаю такую вот училку жизни и одновременно премилое существо противоположного пола; о, это было счастьем и свободой, когда тело наконец-то перестало чувствовать себя несчастным из-за насильного недопущения его трижды ебаным-переебаным обществом к нормальному отправлению одной из мощнейших природных нужд, верней, сил; сила эта то связывала, то раздергивала, причем не только одного меня, и дома, и на дворе, и в киношке, и в вагоне метро, где, собственно, впервые и овладела она мною, лицом прижатым прямо к сиськам какой-то громадной волейболистки… всю жизнь жалею и буду жалеть, что не взял тогда ее за руку и не повел к себе домой, где никого не было… ведь она тоже пылала, я это чувствовал, мы оба этого хотели, и все было бы о'кей, но я, как во сне, струхнул в трусики и тут же, подыхая от стыда, от жалкости своей, от вины перед девушкой, ни за что обиженной мною, от злобы на все эти сраные порядки, – выбрался из вагона не на своей остановке… сел, помню, на скамейку на «Площади Революции», между бронзовым пограничником с собакой и летчицей в шлеме – сел, спрятал лицо в руки и заплакал: ну что это, думаю, за жизнь, злоебитская сила…

Ну и, конечно, в школе баламутила мои мозги все та же проснувшаяся сила; а с Марусей до того мы допереписывались и доделились взглядами на жизнь, разными мыслями об искусстве, тайнах рождения и смерти, что были просто братом и сестрой, нормально и незаметно для себя обходящимися без всякого секса.

Кроме всего прочего, вокруг ключом била жизнь; старшеклассников со старшеклассницами – где только не отлавливали: и на чердаке, и в подвале, и в пионерской комнате, и в кабинках сортиров; уверен, что ничего такого не было в ранней истории, когда у парней начинал торчать и дымиться, а девки были готовы сделаться мамашками в связи с появлением этих дел; и вот, пожалуйста, ни слова о таких проблемах в опостылевших учебниках, только отбивавших тягу не только к литературе, но и к знанию основ и начал жизни.

Так вот, сначала первая в жизни дама сердца ставила мне по тому самому любовному предмету одни колы, потом стал я получать твердые тройки, за ними покандехали сплошные пятерки… продолжалось это пару месяцев, показавшихся целой жизнью, действительно до того не похожей на прежнюю, что я впервые же осознал чувство существования… не знаю как кому, но лично мне с каких-то пор знакомое выражение «Я мыслю, следовательно, существую» стало казаться нелепо поверхностным, односторонним, главное, уничижающим природу рыб, червей, птиц, зверей и собственного моего существа, знающего, что идеально демократичная по своей природе сила уравнивает естественные права всех животных на регулярные случки – ради продолжения рода… только обоеполым, особенно молодым людям, представителям единственного, самого сексушно разнузданного животного племени на земле, с этими делами приходится очень туго… «сдерживайте до свадьбы свои порывы»… «берите, пожалуйста, пример с Владимира Ильича и Надежды Константиновны, по словам которой у них обоих тоже были как молодые радости, так и общие взгляды на роль пролетариата в данном вопросе научного ленинизма…» когда почетный гость нашего класса, папаша моего кирюхи Коти, известный писатель, лауреат, Герой Соцтруда, рассказывал нам о какой-то моральной херне – весь класс схватился за животики и долго ржал… поэтому меня часто и не без подъебки звали Владимиром Ильичом, потому что натуральной Надеждой Константиновной являлась жуткая грымза и завучиха школы, чумовая охотница на шибко озабоченных и обжимавшихся где попало «прыщавок и прыщавцев», как она нас величала.

Короче, меня в ту пору одолевали понятные чувства и бесили мысли о ненормальности жизни парней и девчонок, превратившихся в пышнотелых девиц; тем более по Европе и Америке вовсю продолжала бушевать великая сексуальная революция, а всех нас держали и дома и в школе в черном теле, как рабов на плантациях белого хлопка; поразмышляв обо всем таком, я и поспешил сообщить своим кирюхам, в частности, Марусе и Коте, затем написать мелком на доске пародию на высказывание знаменитого философа… моя небольшая поправка вносила в известный афоризм смысл, касавшийся не только людей, но слегка уравнивал наши естественные права с правами всех без исключения живых тварей: «Мы совокупляемся – значит, существуем…» Маруся была в восторге, но почему-то ни я, ни она – вот идиоты – не восприняли шутливую мою поправку как руководство к действию… директор же долго долбал мои мозги за «изощренное глумление над великими людьми и явный намек на советских людей в приставке глагола совокупляемся, тем более ты, Олух, злобно его превратил в глагол настоящего времени множественного числа… а столетний Джамбул – он что, не существовал, если перестал соответственно функционировать?.. не приходи без родителей в школу».

Я и не приходил с неделю, потому что настал наконец-то момент, когда бывалая соседка, первая в жизни женщина и прелестнейшая из училок, нанесла сердечку моему неожиданный удар из-за угла… она вежливо и с предельно душевным теплом сообщила следующее.

«Ты прелесть, ты незабываем, но ты ведь, замечательный Володик, все равно бросил бы меня замерзать в болоте одинокой жизни, чего я терпеть не могу и не желаю… все миновало, молодость прошла, как сказал поэт, поэтому решительно выхожу замуж за прилично увядающего представителя итальянской фирмы, которого закадрила в своем министерстве… он очень милый человек, но – буквально на глазах у всех – чуть ли не каждую минуту теребит свое хозяйство на улице, в метро, в кино, в ресторане, черт бы его побрал… эту, очень раздражающую меня манеру, особенно когда человека не любишь, он сваливает на старинную традицию итальянцев, якобы идущую из глубины веков от гульфиков, тесных для вашего громоздкого хозяйства… в общем, как мужик он в подметки тебе не годится, но, если ты пожелаешь наку, я буду приезжать в отпуск и с удовольствием увижу тебя в этой самой хатке… я сдаю ее на год одной валютной шлюшке – такова, мой милый, жизнь».

Я обиделся, сказал, что презираю курвящихся жен и попросил навек обо мне забыть; с ужасом, проникшим в душу из-за потери постоянной давалки, с желанием всплакнуть, как в детстве, впервые, опять-таки, в жизни почувствовал я себя взрослым человеком, мужчиной, утолившим страсть и испытавшим, как сказал поэт, зубную боль в сердце.

А заявившись в школу, я задал вопрос историчке насчет проблемы наличия у мужиков и знати Древней Руси этих самых гульфиков, имевшихся во всей Европе, видел их своими глазами в Пушкинке… училка выскочила из класса, меня снова дернул к себе директор и категорически запретил являться в школу без предков… тогда я вышел в школьный двор и бросил кусок кирпича в окно его кабинета – выбил стекло… школа кончилась сама собою, и это было прекрасно.