Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Алешковский Юз

Поохав, туристы ахали, любуясь сукровичным мрамором Мавзолея и вяленым фараоном в полувоенном мундире; словом, набирались иностраны сеансов и окосевали от запашков жареного, пока еще отдававшегося им за копейки; за свои баксы, фунты и марки все они имели: меховые спецотделы ГУМа-ЦУМа, экскурсии по Москве, Мавзолей, дачу, где врезал дуба Сталин, Большой театр, Цирк, Золотое кольцо, выезд в Питер, иногда в Крым.

Некоторые «турики» прилюдно вдарились в содомическую половуху – хватало для этого в Москве всякой пьяни, рвани, ширяльщиков и просто больших любителей суровой дружбы мужской, чтоб все было у них и в Москве, как в Древней Греции или в Сан-Франциско; знакомые дворовые урки даже предложили

мне заделаться при пидарах эдаким котом, «солидно трекающим на разных фенях», справедливым и заботливым; но мне это было западло; не желал я встревать в отношения урок с ментами, крышевавших и приотельных гомсов, и валютных блядей, и крутых фарцовщиков; ведь менты только и рыскали всяческого повсюду навара и, подобно львам, рыкающим на гиен, старались отгонять урок, разгулявшихся по буфетам отечества, от всех весьма доходных дел.

Для начальной раскрутки мне требовались бабки; взять их можно было у Михал Адамыча, или у блатного моего дядюшки, или у тех же знакомых урок, которым мы, пацаны, когда-то шестерили, бегали за пивом, водярой и жвачкой; но старшего моего друга неловко было беспокоить; родной дядюшка мог встрять в мои дела, а другие урки назначили бы зверский процент да еще включили бы счетчик.

Надо сказать, урки, по-крупному резавшиеся с теневиками в «очко», «буру» и в «коротенькую» (для преферанса слабовато у них было с головками), любили меня за веселый нрав и похабные анекдотики, особенно за доставание новых «знаковых» книг в «Лавке писателя» на Кузнецком.

Доставал я их с помощью кирюхи Коти, обожаемого сынули видного одного дубоватого, но знаменитого литературного генерала, позже опишу которого; литгенерал, довольный, что Котя почитывает книжки, а не наркоманит и не водит домой блядей, звякал директору книжной лавки; мы с Котей заявлялись туда и каждый раз вывозили на чиновничьей тачке несколько ящиков всяких изданий; чего там только не было: полные собрания сочинений, дорогие художественные альбомы, прозаики-деревенщики, красочные детские раскладушки, Аксеновы-Евтушенки-Вознесенки-Рождественки, переводные шедевры мировой литературы, старые поэты Китая и Японии, дефицитные детективчики Сименона с Агатой, ходовой товар Пикуля, Юлиана Семенова, отличные молодые прозаики, не говоря о совсем уж непотребной отечественной вшивоте, типа Кочетов, Кожевников, Аркадий Васильев; затем мы все это бодали некоторым быдловым теневикам и быковатым уркам, а скромный навар делили поровну.

В иные свои дела я Котю никогда не посвящал, но не из-за боязни, что заложит или растрепется – Котя был не таков, – а просто потому, что чем меньше знакомых загружено информашкой о моих делишках, тем спокойней и мне, и им.

Пущай, благодарили нас тогдашние толстосумы, торчат себе ваши книги на полках, блистая золочеными корешками, так как книги – это козырная масть: их никогда не конфискуют… закон в нашей стране есть, блядь, закон, типа маму его и папу видали мы на халабале, но шерстить закон не положено никаким ебаным трибуналам… ни один прокурор не может ни бзднуть против него, ни пернуть… он строго запрещает описывать телики-видики, книги, газеты с журналами, то есть все чтиво, всю культуру, что хаваем, кроме антисоветчины и порнухи, – вот что такое конкретная сила закона…

12

Короче, думал я, раз ты волк, то ни у кого не кляньчи в долг; не жадничай – иначе обеими задними лапами угодишь в капкан; оба эти положения стали законом моей жизни.

Пять штук рублей тайком я самовольно взял в долг у предков; легко открыл двумя отмычками крепкий импортный висяк на кованом трофейном сундучке, доставшемся от деда; в нем предки мои, всегда сомневаясь в финансовом благородстве власти беспредельщиков и безответственных вымогателей, притырили штук десять накопленной «капусты» для будущей покупки садового участочка со скромным домишком.

Затем я как следует изучил излюбленные туристами места; ездил на такси за ихними обалденно красивыми громадными автобусами; а зачастую, когда подзаделал – снова забегу вперед – первые приличные бабки, тем же рейсом улетал следом за иностранами в Киев, в Сочи, в Крым.

Вот так я и начал несуетливо раскручиваться; заводил разноязычные знакомства, сначала очаровывал забугровых «пиджаков» лингвистическими способностями, потом уж предлагал выгодный для них обмен валюты на наши «деревянные», искусственно вздутые партией и правительством.

К примеру, пасу напротив «Националя» стайку иностранов; к сожалению, отметаю из-за незнания языка быстро богатеющих, явно упакованных японцев, но клянусь себе – вскоре им заняться, правда, начав с китайского.

Нужных людей узнавал я не только по языку, но и по деловым, нетерпеливо что-то выискивающим взглядам; ясно было, что остро нуждаются туристы в черном курсе – в валютчиках и фарцовщиках, охотившихся за дефицитным тряпьем, горы которого выменивали все они на шкурки левых бобров, выдр и даже редких соболей; само собой, жаждали залетные дамы и господа старинных досок и картинок наших подпольных авангардистов, входивших там у них в моду; потоптавшись у отеля, середняковые и крутые «пиджаки» собирались в группы, в стайки, затем следовали на Красную площадь.

Приходят, встают в очередь; сразу было видно, что забугровые ротозеи не слушают ораторствующую дамочку из «Интуриста», а сукровично мраморный Мавзолей с незахороненным жмуриком – им всем до лампочки того же Ильича; вот та дамочка оставляет свою стайку, назначив старшого и час встречи у входа в ГУМ; сама упархивает в центровую торговую епархию нашей сверхдержавы доставать какой-нибудь дефицит, выброшенный на прилавки в преддверии Дня, скажем, воздушного десантника; там, летая от прилавка к прилавку и наверняка проклиная строительство светлого будущего, дамочка думает, что в гробу она видала отца этого самого дефицита да и всего остального туберкулеза совковой житухи совместно с учреждениями, чьи названия всегда звучат как раковые опухоли, типа райкомы, горкомы, обкомы и крайкомы.

Никаких хвостов за туристами не замечаю, поскольку они тут были бы на виду планеты всей, не говоря уж о том, что хвост на Красной площади, кроме самой очередищи – самой благонравной на весь СССР – в Мавзолей, видимо, считался боссами Лубянки грязнейшим из остальных видов служебного цинизма, ну совершенно уж недопустимого в таком священном для совков месте; на всякий случай осторожничаю; выбрав момент, сую в руку одной туристки, вполне клевой тетки (годилось в ней все: брюнетка, грудь, бедро, попа), – сую записку и значительнейше жму ее руку выше локтя; как всегда, возбуждаюсь только от одного прикосновения к женщине, но делаю вид, что глаз не отрываю от навощенного и забальзамированного жмурика в мундире с накладными кармашками; в записке напечатан на машинке литгенерала подробный адрес плюс небольшой, от руки и печатными буквами, текст на английском:

«Жду вас сегодня на русский обед с 18 до 20, поверьте, это не флирт и не ловушка, вам будет интересно, идите от вашей гостиницы налево, в горку, пожалуйста, расслабьтесь и ничего не бойтесь. Игорь».

Сочтет, думаю, за провокацию и продаст – откалякаюсь перед ментами, скажу, что дело прошлое, изменил родное имя… само собой, хотел трахнуть натуральную иностранную чувиху… показалось, что она очумела в сосиску от жажды оттянуться с русским живцом, так как меня и самого издергала природа, теребитская ее сила… простите, командиры, честное пионерское, больше не буду подло изменять зачуханным святыням родного секса…