Председатель (сборник)

Нагибин Юрий Маркович

— А вот так! — звонко сказала Настя, повернулась и пошла.

Заплакал бывший танкист и, как был, не разбирая дороги, через буерак, потащился вон из деревни.

Жан очухался, сбегал в сени и вернулся с колуном.

— Где он, сволочь? Я его обрублю!

— Ты уже его и так обрубил… да и ее тоже… — с печалью и презрением сказал Василий.

— Ищи ветра в поле! — добавил кто-то.

И люди видят, как Лубенцов, выйдя на большак, остановил полуторку и перевалился в кузов.

— Сука ты, Жан! — сказал Василий.

Жан замахнулся колуном. Василий без труда

обезоружил его и зашвырнул колун в палисадник. Оттуда с квохтаньем выскочила наседка. Все дружно проследили за рябой курицей, которая, взмахивая крыльями и теряя перышки, перебежала улицу и юркнула под створку ворот. Люди чувствовали какую-то свою вину в случившемся, но не знали, как поступить, и потому цеплялись за мелочь внешних впечатлений.

Беда, как предгрозовой ветер, захлопала створками окон, дверьми, калитками, заметала по улице бабьими подолами, и не узнать, кто первый крикнул тут же подхваченное всеми:

— Настеха повесилась!..

* * *

…Казалось, Надежда Петровна спокойна до бесчувствия, если б не тяжкая, страшноватая краснота в лице; кровь вздула виски толстыми венами, налила выкатившиеся из орбит глаза. А голос звучал деловито и ровно, когда, быстро шагая деревенской улицей, она выспрашивала у Анны Сергеевны:

— Кто ж первый обнаружил-то?

— Дуняша. Она сразу почуяла недоброе — и за Настехой… Прибежала, а та уже распорядилась. Дуняша, молодец, схватила косу и обрезала гужи…

— Настеха не поуродовалась?

— Маленько шею ободрала.

— Плачет?

— Нет, молчит.

— Это плохо, надо, чтоб плакала.

— Что же ты наделала? — сказала Надежда Петровна непривычно маленькому Настехиному лицу, потонувшему в подушке. — Ты же не себя казнила, ты всех нас казнила, а лютей всего Дуняшу и меня. Жестоко это, Настя-Лицо молчит, хотя глаза открыты, не понять, доходят ли слова председательницы.

— Нельзя так, Настя… Из-за подлости мелкой шушеры губить такое чудо чудное, как жизнь!..

Лицо молчит.

— Ведь ты любишь Костю. Разве его тебе не жалко? Думаешь, стал бы он жить, когда б ты в своем зверстве успела?

Лицо плачет.

Надежда Петровна сразу вышла из горницы. Конюх и тренер держат Эмира, запряженного в легкий шарабан.

— Загубишь коня, Петровна! — с тоской говорит тренер.

— А хоть бы!.. Это всех коней дороже! — Петровна забралась в шарабан, взяла вожжи, кнут. — А ну, пускайте!..

Конюх и тренер рассыпались по сторонам. Эмир повелся в оглоблях, чуть осадил, всхрапнул и полетел.

— Быть ей без головы! — сказала Комариха.

Осталась позади деревенская улица, сивый старик сторож едва успел откинуть околицу, и шарабан вынесся на большак.

Густая пыль, позлащенная идущим под гору солнцем, скрыла шарабан, а когда он вновь возник, то под ошинованными колесами дробилась щебенка шоссе.

Деревянный мосток кинулся под ноги коню, мягко прогрохотал гнилыми бревнами, будто сыграл какую-то мелодию, и часто забисерил гравий о днище шарабана. Широко, мощно шел Эмир, подлинно «холсты мерил», и не

сбился гордый конь с рыси, когда Петровна круто завернула его на целину.

По скошенному клеверищу и пару ровно прошел шарабан, а затем началось дикое поле, поросшее колокольчиками и ромашками, а в цветах скрывались серые лобастые камни — знаки ледового плена земли. Объехать их не было возможности. Шарабан резко подкидывало вверх, заваливало набок. Петровна держалась в нем лишь весом грузного тела да злостью. Стоило Эмиру раз сбавить скорость, как она вытянула его кнутом, и оскорбленный конь понесся вперед, грудью рассекая цветы и рослые травы.

Поле пошло оврагами, балками. Упряжка то скрывалась из виду, то над краем пади возникала узкая голова коня. Они пронизали березовую рощу, ободрав ступицами колес белые стволы, и вымахнули на асфальтовое шоссе под носом у полуторки. Впереди уже виднелись железнодорожные постройки и печально сигналил маневровый паровозик.

Костя узнал председательницу и, не раздумывая, на всем ходу выпрыгнул из кузова Он упал, больно ударившись об асфальт, вскочил и побежал к ней.

Надежда Петровна уже сошла на землю и оглаживала взмокшую морду Эмира.

— Сядь, — сказала она Косте.

Он покорно сел на краю кювета, она тяжело опустилась рядом.

— Слушай: была девочка, был парень, дружили. И вся деревня, как положено, дразнила их «жених и невеста». Парня взяли на финскую, и он замерз у погранзнака «666», легко запомнить. Девочка подросла, стала девушкой, полюбила хорошего человека. Он ушел на Отечественную. Через неделю ей доставили похоронную… Потом другую пару дразнили «жених и невеста», и немецкий солдат хотел эту «невесту», девочку, ребенка, чести лишить. Чтоб спасти ее, Настя себя, как кусок мяса, тому солдату кинула. Нынче девочка Насте долг вернула — вынула ее из петли.

— Как?! — Он схватился рукой за горло.

— Так вот, Костя Лубенцов, чистенький мальчик… Ну куда тебя везти: на станцию или?..

Он только мотнул головой, говорить не мог…

* * *

…Ухает, стонет над деревней чугунное било, как в старь, как в самые трудные для конопельских людей времена.

В паузах между ударами слышится надсадный рев дизельных моторов.

— Зачем они так колотят? — больным голосом спросила Настя сидящую у ее изголовья Комарику.

— Народ на правеж собирают, — отозвалась старуха. — Обидчиков твоих судить.

— К чему?.. Не нужно… Что мне до них?.. — Настя зажала уши.

— Нужно, девушка, нужно! — сказала Комариха. — Не ради тебя, а ради всех это нужно…

— Ну, иди! — говорит Надежда Петровна Лубенцову, остановив запаренного коня возле Настиного дома. — Сам иди… Может, она тебя и не выгонит. Я бы выгнала, а она — добрая душа… Ступай!

Лубенцов медленно идет к дому, подымается на крыльцо, толкает дверь. Надежда Петровна следит за ним с напряженным лицом. Проходит несколько пустых секунд, затем дверь распахнулась, и вышла Комариха Старуха перекрестилась и торопливо зашагала в сторону набатного звона.