Председатель
Шрифт:
– Не... он Надьке преданный, - тихо замечает Полина Коршикова.
– Преданный, не преданный... Партийный билет-го один, а такого добра, как Надька, хоть завались!..
– ехидничает Доня.
– Донь...
– толкнула ее в бок старуха Самохина, глазами указывая на вошедшую.
– А плевать я на нее хотела!
– закусила удила Доня - Не уважаю! Вцепилась мужику в портки, и пропадай все пропадом!..
– Грязная ты!
– проговорила Надежда Петровна,
– А все чище тебя!
– с торжеством
Полина Коршикова нагнала ее, обняла за плечи.
– Это все неправда... неправда... Ну скажи, Поля?
– в отчаянии спрашивает ее Надежда Петровна.
– Ведь Егор не стал бы от меня скрывать?
Но Полина молчит, отводя глаза.
Трубников сидит у окна. Входит Кочетков, сбрасывает дождевик, вынимает какие-то бумаги из планшета и кладет в стол
– Раскулачили подчистую!
– натянуто шутит он.
– Можешь гордиться, Егор, теперь мы выполнили план госпоставок на двести процентов!
Трубников молчит. Кочетков подходит к нему и видит погасшее лицо друга.
– Ну ладно, Егор... Давай жить дальше.
– А как?
– глухо произносит Трубников.
– Мне стыдно людям в глаза глядеть. Выходит, и кто лодыря гонял и кто вкалывал кровь с носу - всех под одну гребенку обстригли...
– Никто тебя не винит.
– Кочетков нервно закуривает.
– Ладно, помолчи...
– Трубников снова смотрит на заплаканное окно, за которым с пробуксовкой ползет очередной грузовик с зерном.
Возвращается Прасковья и тихо проходит в кабинет. За ней появляются Игнат Захарыч, Самохина, кузнец Ширяев, Павел Маркушев.
За окном проползает новый грузовик.
– Да пройдут они когда-нибудь, мать их в душу?!
– кричит в бешенстве Трубников.
– Слава тебе господи, выздоровел!
– слышится густой бас Игната Захарыча.
Трубников оборачивается и видит свою испытанную гвардию.
– Вы чего тут?
– Прасковья панику навела. "Дуйте, орет, в правление, батька вешаться собрался!"
– Врет он как сивый мерин, - плюет Прасковья.
– Сроду я таких глупостей не говорила. А что не показался ты мне - это верно. Сидишь как сыч, нахохлился, на себя не похож, я и погнала их сюда!
– В общем, Егор Иваныч, - решительно начинает Ширяев, но по скудности запаса слов заканчивает менее бодро, хотя и от души, - ты знай, что мы того... завсегда... одним словом... с тобой, значит!..
– Хорошо сказано!
– одобряет Игнат Захарыч.
– Завсегда!
– В "Маяке" сроду зерна на трудодни не давали, и ничего!
– добавляет Прасковья.
– А у нас и денежный аванс дали, и картошку, и грубые корма. До новины как-нибудь дотянем!
– Хлеб легче вырастить, чем людей, - говорит Ширяев.
– Пусть мы зерна лишились, зато сохранили людской состав.
– Ну, хватит
– Давайте работать. А ты, Прасковья, смотри у меня - людей от работы отрывать! Тоже еще - народный трибун!
Посмеиваясь, колхозники выходят. Трубников глядит им вслед, затем поворачивается к Кочеткову.
– Вот люди... да за них десять раз сдохнуть не жалко!
"Егор, я ушла к Прасковье. Жить буду у нее. Так нужно. Надя".
Трубников протягивает записку Кочеткову. Они молча смотрят друг на друга, затем Трубников, как есть, без плаща и шапки, бросается на улицу.
В избе Прасковьи. Трубников и Надежда Петровна.
– Нет, Егор, нет, дорогой, - качает головой Надежда Петровна.
– Так надо.
Она полностью овладела собой. Смуглое лицо ее полно доброты и спокойной решимости,
– А я и не прошу!
– кричит Трубников.
– Если ты не вернешься домой, я тебя!..
– Не зная, какой каре подвергнуть Надежду Петровну, вдруг выпаливает: -Я тебя из колхоза исключу!
– Довольно, Егор!
– говорит она с непривычной твердостью.
– Я ведь тихая, а коли тихий человек чего решит, его не собьешь.
И Трубников понял, что ему не переубедить Надежду Петровну. Ради него пошла она на самую трудную для себя жертву и не отступится, чего бы ей это ни стоило. Плечи председателя впервые поникли...
Завывает вьюга. Крутит белые спирали и гонит их по деревенской улице, словно снежные перекати-поле.
Кабинет Чернова. Владелец кабинета сидит за столом, его большое крестьянское лицо, как и всегда, кажется огорченным, но появилось в нем что-то новое: усталая ясность и, пожалуй, твердость.
– Надо нам потолковать по душам, Егор Иванович, - говорит Чернов.
– Ка-ак?
– Трубников приложил ладонь к уху, лицо его в этот момент отнюдь не свидетельствует о ярком уме.
– По душам, говорю!..
– повысил голос Чернов.
– Как коммунист с коммунистом...
– Не поздно ли?
– туповато спросил Трубников.
– Лучше поздно, чем никогда...
– А-а!
– Трубников делает испуганные глаза. Он оглядывает кабинет, подходит к тумбе с телефонами и снимает трубки.
– Что это значит?
– в голосе Чернова удивление и недовольство.
– Такой разговор лучше без свидетелей вести!
– дурашливо ухмыляется Трубников.
– Да бросьте вы...
– отмахнулся Чернов.
С улицы донесся долгий звук автомобильной сирены. Чернов подходит к окну и раздергивает шторы. Трубников присоединяется к нему.
На площадь из-за поворота выскакивает черная машина и, в нарушении правил, мчится через площадь, оставляя на белом снегу широкие, дегтярно-черные полосы. Высвеченное фонарями, в задней стенке фургона четко обрисовалось зарешеченное окошко.