Представление должно продолжаться

Мурашова Екатерина Вадимовна

Они идут анфиладой комнат с большими окнами, где на стенах еще висят портреты значительных личностей, которые завтра же, скорее всего, будут отсюда сброшены. Личности тоже смотрят на женщину, пришедшую служить революции – в отличие от матроса, испуганно и недоуменно.

* * *

Высокий холодный актовый зал Александровского юнкерского училища полон людьми. Старинная лепка, портреты великих полководцев, огромная батальная сцена на потолке. В зале очень много раненных, пришедших сюда из многочисленных московских госпиталей. Перевязанные головы, костыли, руки, висящие на перевязи. Офицеры московских запасных полков и те, кого события застали в отпуске или командировке.

Сообщение президиума Совета офицерских депутатов о происходящих событиях. Предложения о мерах по объединению офицерства.

Выступают представители полков. Все говорят одно и то же: полк распропагандирован, рассчитывать на солдат, как на единую военную силу, нельзя. Но и на стороне

большевиков солдаты без офицеров, вероятнее всего, не выступят. Скорее просто разбегутся, как мыши из разворошенного стога.

Командующего войсками Московского округа полковника Рябцева нет в зале и никто не знает, когда он прибудет. Пробуют ему дозвониться – его нет дома.

– Он должен быть здесь! В такой час!

– Господа офицеры, это измена!

– Нужно избавиться от него, пока не поздно!

Председательствующий звонит в колокольчик, увещевает собравшихся, напоминает о воинской дисциплине.

– Самовольно сменив командующего, мы ничем не будем отличаться от мятежников!

Офицер-летчик рассказывает об арестах в его части и просит сил для охраны ангаров с самолетами, иначе они достанутся большевикам.

Вслед за ним выступает артиллерист.

– Если мы хоть чуть-чуть промедлим, сотни пушек окажутся в руках мятежников!

Вне очереди просит слова юнкер Михайловского училища из Петрограда, только что сошедший с поезда. Когда ему предоставляют трибуну, он не сразу может начать говорить от волнения.

– Господа… Господа, бой в Петрограде идет и сейчас. Сотни юнкеров, сестер, офицеров растерзаны большевиками. Если мы не удержим рубежей, это будет последний день… последний день… – юнкер хочет еще что-то сказать, но, обхватив голову руками, сбегает с трибуны.

Несколько секунд тишины, потом общий рев, вблизи распадающийся на отдельные выкрики:

– Довольно болтать! Сейчас нельзя терять ни минуты!

– Мы воины или балаболки?!

– К оружию!

Председатель машет руками, звонит в колокольчик, что-то кричит – его никто не слышит.

На трибуну, ни у кого не спрашивая разрешения, входит человек в полковничьих погонах. Резкие черты гладко выбритого лица, небольшая бородка-эспаньолка, красивые выразительные руки, холодный блеск глаз.

– Если я вижу перед собой стадо – я уйду. Если передо мной офицеры – я буду говорить.

Шум постепенно стихает.

– Господа офицеры! – говорит полковник. – Все предельно ясно. Время болтовни закончилось. Вокруг предательство и мятеж. Мы должны сражаться. Оружие, которое еще надо достать, и сплоченность – вот две составляющих нашего успеха. Командующий – изменник. Я предлагаю здесь же, немедленно избрать достойного доверия военачальника, которому мы все безоговорочно подчинимся. Дальше всем следует построиться в роты, разобрать имеющиеся винтовки и начать боевую работу. Направления ее также ясны. Артиллерия, Кремль, арсенал, телефонная станция, необходимо укрепить по всем правилам военного искусства и подготовить к обороне здания Александровского и Алексеевского училищ, городской Думы, гостиницы «Континенталь»…

– Кто вы такой? – раздается крик из зала.

– Назовитесь! Откуда вы взялись?

– Я был в Москве в отпуске по семейным обстоятельствам и завтра должен был возвращаться на фронт, но решил остаться здесь, потому что судьба Отечества сегодня решается в Москве. Полковник Рождественский. К услугам – вашим и России.

* * *

Глава 13,

В которой Соня Кауфман ищет протекции у большевиков, встречаются два ветерана боев на Красной Пресне, а дети в Синих Ключах собирают опарышей.

Адам Кауфман, Петроград – Аркадию Арабажину, в Москву

Аркаша!

Твои следы снова исчезли во взвихрившемся сумраке общественных событий и мне страшно опять, уже окончательно, тебя потерять. Пишу на адрес твоей сестры Марины – должен же ты когда-нибудь у нее появиться? Или у настоящих большевиков, как у первохристиан, нет родственников и друзей?

Говорят, в Москве были тяжелые бои. Что-то подсказывает мне – ты, как член взявшей власть партии с 1903 года, в них участвовал и не на последних ролях. Неужели, как ходят слухи, большевики действительно обстреливали Кремль из тяжелых орудий? Мне трудно поверить, как медику, это же сердце России, если его сознательно разрушить, что же будет жить? Голлем?

У нас больше темноты и влаги, чем огня. Ветер гудит и влажно всхлипывает в улицах, обращенных к морю. По утрам и вечерам все заволочено туманом. Поздний рассвет льется в окна жидкой голубоватой волной и не приносит радости. Электричество в квартиры дают только с 6 до 12 часов – экономия. Свечи стоят два рубля, керосину – не достать. Улицы почти не освещены, сразу с наступлением сумерек начинаются грабежи.

Сам переворот я почти не заметил. Так долго длилась обсуждавшаяся всеми прелюдия – послезавтра, завтра в ночь, опять завтра… Я был на «Лунной Вилле»,

больные волновались, ты же понимаешь, сумасшедшие всегда чувствуют разлитое в воздухе, мне надо было поддержать персонал.

Накануне домой к Соне и даже на «Виллу» приходил красногвардейский патруль – искали оружие. Наш Наполеон Начинкин прорвался к ним и предложил революции свои услуги – в качестве будущего императора. Командир группы, здоровенный пьяноватый матрос, схватился за кобуру, я едва его успокоил.

У нас на окраине все прошло в общем негромко: черные голые ветки мечутся под ветром в саду, отраженный пожар в стеклах, несколько выстрелов и опять – ледяная тишина на пустынных улицах.

А наутро – уже все иначе. Торжествующее господство иррациональных сил истории.

Обыватели попрятались (отличие от прошлой революции: тогда все, наоборот, хлынули на улицы. И еще цвет: тогда – красный, сейчас, скорее, – серый и черный). Везде солдаты. Причем никакие не воины – воины, по всей видимости, просто выбиты на войне. Недовольный крестьянин или недовольный обыватель, даже не одетый, а просто наспех завернутый в шинель. Как детские игрушки, возят по улицам на веревочках пулеметы. На перекрестках стоят матросы в черных бушлатах с черными накокаиненными глазами, обмотанные, как будто связанные пулеметными лентами. Митинги вроде бы уменьшились в числе (больше дум о хлебе насущном), но стали еще более истерическими и линейными, чем при Керенском. Проходят в основном под крышей (на улице уж больно муторно и влажно). Когда оратор на несколько секунд замолкает (держит паузу), от толпы раздается громкий дружный шелест – мы с тобой слыхали подобный в южно-русских степях при работе на эпидемии холеры. Помнишь впечатляющий пролет саранчи? Вот это вот сухое шуршание, туча насекомых опускается на цветущий сад… и чувство вполне физиологической тошноты при взгляде на то, что от него остается… Год, кажется, 1908? Семечки нынче – еда, ими заглушают чувство голода. Слышал от солдат-красногвардейцев поговорку: «Кури, товарищ, рот подумает – ешь». Хлеба по карточкам дают осьмушку (то есть 50 г – прим. авт.), питаемся одной мороженой капустой и что удается достать по ордерам нам и родственникам больных. Думаю, что «Виллу» удержать не удастся. Дело моей жизни… Но нет ни гнева, ни обиды, только какая-то апатия: дело, жизнь… – все вроде бы безразлично, словно марево какое-то опустилось. Впрочем, вчера ходил в комиссариат, разговаривал об учреждении на базе «Лунной Виллы» государственной спецлеченицы для душевно пострадавших на всяческих фронтах. Слушали вроде бы с интересом (грамотные на вид люди, возможно, сомневаются в здравом рассудке большинства своих сподвижников, или даже в своем собственном), один сказал, что, если что-то выйдет, лечебницу придется переименовать, слишком буржуазное название. Опять накатило безразличие, я предложил: «Сумасшедший дом имени Пролетарской Диктатуры». Взглянули странно и дружно промолчали.

Массы продолжают идти, как сельдь или вобла, мечущая икру. Куда?

Один из моих бывших пациентов, мастер в механических мастерских, неожиданно оказался в центре событий. В дни революции командовал взводом бронемашин. Выполнял боевую задачу: его броневики ездили по Суворовскому и Литейному проспектам. Раздобывал топливо, детали, ночевал в Смольном на шинели за колонной. Пришел на «Виллу» за лекарством и поспать, говорит: напряжение невозможное, враги революции со всех сторон. Боюсь: не миновать ему обострения.

Впрочем, уже обнаружились первые жокеи на скачках за местами. И нашим, и вашим, служили монарху, потом Временному Правительству, теперь большевикам, последовательно, не то жажда власти, не то простое понимание – когда все человеческое рушится, на образовавшемся скотном дворе надо быть поближе к кормушке, тогда есть шанс выжить…

Адам отложил исписанный лист, опустил голову к столу, уперся лбом в сжатые кулаки.

В комнату вошла чернявая женщина в пеньюаре, с большим носом и толстой косой, на конце завивающейся тугой спиралькой. Левый глаз ее чуть заметно косил.

– Ну что же, ты написал своему другу-большевику?

– Письмо еще не готово, – глухо ответил Адам, не поднимая головы. – И, Соня, в чем же смысл посылать на деревню дедушке? Я не знаю, где Аркаша сейчас, жив ли он, а его сестра не видала брата с 1914 года!

– Ой-вей, Адам, у тебя что, руки отсохнут цидульку написать? А вдруг да угадал и он ее получит? Сейчас большевицкая власть настала, стало быть, никакая протекция от них не будет лишней, а твой однокашник, ты сам сказал, в их партии не из последних будет…

– Соня, здесь какая-то безумная неловкость – это же Аркаша, ты понимаешь?!

– Письмо – неловкость? – кривовато усмехнулась женщина и ее левый глаз съехал почти к самому носу. – А по-моему, так это ты, Адамчик, все перепутал. Безумие – в твоей клинике, а неловко детям каждый день капустный суп с рыбой стол ставить и хлеба им на ужин не давать. Кто, ты думаешь, о пропитании твоих детей должен заботиться?.. Давай-ка сюда письмо, я его запечатаю.