Представление должно продолжаться
Шрифт:
Что – ласточки? Но думать о них проще, чем обо всем прочем.
Прослышав про еще одну, уже окончательную революцию, все отдающую в руки трудящихся, крестьяне потребовали от местного комитета немедленного осуществления своих прав, выражающегося все в той же раздаче помещичьей пахотной земли и прочих угодий. Эсеровский комитет сказал, что петроградский мятеж не имеет юридической силы и все решит Учредительное собрание. Старики пошли было восвояси привычно и понуро, но вернувшиеся в Торбеевку с фронта дезертиры зашумели, что никаких юридических сил они не знают и в глаза не видали, а есть сила народная, и вот на фронте с офицерами, которые против революции, разговор был короткий… И здесь с помещиками
А если не дают подобру-поздорову, возьмем иначе. Жги, громи все!
Катиш кидалась в огонь, безуспешно пытаясь спасти стариков, и сильно обгорела. Иван Карпович почти сразу задохнулся от волнения и дыма. Илья Кондратьевич как будто мог бы спастись, но не захотел, и с просветленным лицом и зовом «Иду, Наташенька!» ушел вглубь горящего дома. Его все еще рыжеватые волосы встали дыбом от огненного ветра и сами казались языками пламени. Некоторые из погромщиков крестились ему вслед.
Катиш привез в Синие Ключи на подводе Фрол. Ее ожоги не были глубокими, но не хотели заживать. Она очень страдала, и единственным, кто мог ее хоть как-то успокоить, был Владимир. Он клал ей руку на лоб и она засыпала, а когда просыпалась, мальчик приносил бумагу, карандаши, льнущие к нему разноцветными носиками, и рисовал все подряд – кувшин с водой, ласточек, кошку, живую сребролистую иву у торбеевского дома (нынче она сгорела и стояла черным скрюченным силуэтом, настолько страшным, что торбеевские ребятишки, завидев ее на фоне заката, начинали плакать от нутряного ужаса). В теперешних рисунках Владимира все узнавали руку покойного Ильи Кондратьевича, и не понимали, что об этом и думать.
Приезжал из Москвы Егор Головлев. Стоял на коленях возле кровати Катиш, просил прощения за свое отсутствие во время пожара (делал революцию в Москве), за нелепые и нерешительные действия сподвижников, только подливших масла в разгорающийся огонь.
Катиш Егора и себя не простила, сказала: «Уходи, одно зло от тебя с самого начала. А я – дура…»
Головлев согласно кивнул пепельно седеющей головой: «Да, ты права. Революционер должен быть один». И уехал делать революцию дальше, благо дел было невпроворот: совещания, заседания, да еще в это время в партии социалистов-революционеров как раз произошел раскол, и левые эсеры объединились в коалицию с большевиками…
– Я вообще не понимаю, как Люба пустила его в дом, – сказал Александр Юлии. – Даже мне хотелось его пристрелить!
– Откуда такая кровожадность? – удивилась княгиня. – Я терпеть не могу революционеров, но мне кажется, что вина этого человека в погроме и пожаре Торбеево весьма опосредована. Не уверена, что даже будь он в это время со своею любовницей, он смог бы хоть что-нибудь изменить в происходящем.
– Да не в этом дело! – раздраженно откликнулся Александр. – Очень велика вероятность того, что именно этот человек когда-то убил Николая Павловича, Любиного отца.
– Ничего себе… – сказала Юлия и надолго задумалась.
В Синих Ключах все было как всегда, как много лет назад. Никакой революции. Букет в комнате Юлии – осенний; специально для этих букетов Акулина выращивала растения с сухими красными фонариками на голых ветках: физалисы.
– Юлия! Я должен… – Александр то и дело нервически прикусывал нижнюю губу, и маленькие темно-серые усики под его породистым носом двигались, как принюхивающийся мышонок. – Поверь, мне чертовски трудно тебе это говорить, но после всего случившегося в Торбеево… Мне кажется, что тебе и Герману надо уехать. В Москву или Петроград. Так будет безопасней, потому что совершенно невозможно предположить, что может случиться завтра в Синих Ключах. Здесь сейчас нет никакой власти, и, как показали события, в любую минуту возможно
– Ты меня отсылаешь? – Юлия подняла бровь.
– Я никогда не прощу себе, если с тобой что-нибудь случится… Ты знаешь: я готов умереть за тебя в любую минуту, но разве в сложившихся обстоятельствах это поможет?
– Готов умереть, но, вполне вероятно, не сможешь защитить. Это понятно, – задумчиво кивнула княгиня. – Ты не собираешься, как я поняла, ехать со мной в Москву или Петроград, стало быть, если со мной, с Германом что-то случится там, это будет уже не твоя зона ответственности и тебе не придется себя винить… Но вот что занятно: кроме меня, здесь, в Синих Ключах, твоя жена, твоя дочь, другие дети, и их ты как будто никуда не собираешься увозить…
– Люба ни за что не уедет сейчас из Синих Ключей!
– Стало быть, ты полагаешь, что Люба-то как раз сумеет защитить себя и детей…
В тоне Юлии не было вопроса. Лицо Александра некрасиво перекосилось.
– Ты знаешь, – почти безмятежно продолжала княгиня. – Я как раз вчера получила письмо от моего мужа, князя Сережи, из Петрограда. Он радуется тому, что мы с Германом в безопасности, вдали от революционной толпы. Представь, к нему приходили красноармейцы во главе с его бывшим камердинером (и бывшим, как я понимаю, любовником) Спиридоном. Вели себя решительно по-хамски. Искали как будто оружие, но в результате разбили мою любимую вазу и после не досчитались ложек, чашек и шубы в прихожей. Спиридон всячески над князем издевался и обещался еще вернуться с ордером на арест «княжеского нетрудового элемента». Сережа пишет: я-то, хоть с трудом, но мог сдержаться, хорошо, что не было тебя, ведь это по твоему требованию я его когда-то уволил и он о том знает, небось, полез бы с оскорблениями к жене, так пришлось бы каналью пришибить, бог весть, что вышло дальше…
– Это уж как водится, – помолчав, сказал Александр. – Всякая накипь, и мусор, и прошлые обиды теперь полезут. Уже лезут вовсю, у нас в уезде самый революционный предводитель – бывший торбеевский управляющий, которого и я когда-то уволил за вороватость и бесстыдство. Прежде крестьян только что сам лично пеньковой веревкой не душил, а нынче на митингах орет: «народ настрадался и право имеет!..» И что самое дурацкое – они ему верят и идут за ним, как бараны, хотя…
– Александр, ты хочешь подробнее рассказать мне о бывшем управляющем? – усмехнулась Юлия, глядя мужчине прямо в глаза и не давая ему отвести взгляд. – Или мы все-таки продолжим о моем отъезде?
Александр молчал. Сквозь частый переплет светило на листья латании усталое осеннее солнце. Пыль летела в солнечном луче. Через комнату, мягко приседая на лапах, пробежала полосатая кошка. Потом зашла Настя, обвела взглядом всю сцену, спрятала руки под передник и отчужденно, поджимая подсохшие губы, сказала:
– Алексан Васильич, Любовь Николаевна всем детям, Капитолине тож, раздала коробочки – от пудры, монпасье и прочее – и отправила их в конюшню, в коровник и в поганую яму опарышей собирать. Обещала тому, кто больше соберет, выдать приз. Вам бы знать надобно…
Юлия скривилась и нервно сглотнула. Александр, скрывая облегчение, быстрыми шагами вышел из комнаты.
Глава 14,
В которой Люша играет с сыном княгини, профессор Муранов анализирует народные страхи, а отец Даниил читает о сущности Единорога.
Люша сидела на низкой скамеечке и держала в руках синий шерстяной клубок, из которого тянулась нить к другому клубку – в руках Германа. Ребенок то сосредоточенно мотал нить на свой клубок, то отпускал ее и требовательно говорил: