Представление должно продолжаться

Мурашова Екатерина Вадимовна

– Возможно, и так, – задумчиво вымолвила с Люша, и решительно поднялась, стряхивая с себя наваждение прошлого. – Что ж, спасибо тебе, что рассказала. Минувшее минуло давно, но теперь я хоть поняла, о чем мне Степка в свой последний миг со льдины кричал… Значит, о хлопотах по мастерским я тебя, как приеду, так или иначе извещу…

– Да неужели вы, Любовь Николаевна, после всего того, что я вам сказала, решитесь… меня, убийцу… Поняли ли меня вообще?

– Да чего тут не понять? – усмехнулась Люша. – Жадность на то ли людей толкала? А у меня сейчас в усадьбе каждый первый – или вор, или налетчик, или уж убийца. Да я и сама когда-то человека не за понюх табака зарезала, а вот прямо нынче с его дружком закадычным в постели кувыркалась – он мне все простил, да еще и мужа моего из Чеки вытащил… и после всего этого я тебе буду запрещать в носу ковыряться?..

– Люб Николавна! Люб Николавна! – раскосая и чумазая физиономия всунулась в дверь. – Леха-маленький за Капкиным котом полез и сквозь крышу на чердак провалился. Теперь там дыра, а он сам ногу подвернул и на чердаке заперся. Боится, что накажут, от страха в кураж вошел и орет: кто войдет, того враз зарежу… Фрол Аверьяныч сказал, чтобы я за вами сходил и спросил, или уж он по-свойски с ним разберется…

– Иду, уже иду, – Люша помахала Светлане рукой. – Ване привет передавай. Все-таки он, получается, меня всегда по-честному привечал. И я его люблю. И не забудь позавтракать – там небось сейчас пусто вполне, бандиты-то наши все к Лехе на чердак сбежались…

И враз исчезла, оставив Светлану посреди большой комнаты, где уже не было ни мебели с полосатой обивкой, ни часов и зеркала в резных кленовых листьях. Только печные изразцы, хоть и немного обколотые с угла, были по-прежнему празднично ярки.

* * *

Дневник Люши.

Я никогда не подумала бы, что когда-нибудь стану умолять кого-то не уходить. Тем более, Кашпарека. Особенно

Кашпарека – человека, рожденного и выросшего в дороге.

Однако умоляла: останься! С тех пор, как Ботя поступил в Университет на естественно-научный факультет (он там самый младший, но его зачислили по результатам собеседования и представленным научным работам) и уехал учиться, ты – единственный, с кем Атька хоть как-то сообщается, кого слышит и на кого реагирует. Останься хоть еще на несколько месяцев!

– Я не могу больше прятаться от властей по амбарам и чуланам, как мышь под веником, – сказал мне Кашпарек. – Простите меня все, но я должен идти.

Взял на руки Агату и долго-долго смотрел на нее. Мне вдруг показалось странное: совершенно правильно было бы сейчас отдать эту девочку ему, бродячему артисту – без родины, без дома, без судьбы, без души. Она стала бы его домом, судьбой и душой. Он бы чудесно воспитал ее. Тем более что Оля дочку по видимости не очень-то любит и даже с девочками-колонистками проводит больше времени, чем с ней…

Но все-таки это было бы слишком даже для меня.

– Куда же ты теперь пойдешь, Кашпарек? – спросила Феклуша.

– Велика страна Россия, из края в край долго идти.

Выскочила из-за пазухи марионетка, картинно прижала тряпичную руку к отсутствующему сердцу. –

Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,

Молодеет душа.

И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,

Не дыша.

Снится – снова я мальчик, и снова любовник,

И овраг, и бурьян,

И в бурьяне – колючий шиповник,

И вечерний туман.

Сквозь цветы и листы и колючие ветки, я знаю,

Старый дом глянет в сердце мое,

Глянет небо опять, розовея от края до края,

И окошко твое.

Этот голос – он твой, и его непонятному звуку,

Жизнь и горе отдам,

Хоть во сне твою прежнюю милую руку

Прижимая к губам.

(стихи А.Блока)

– Прощай, Кашпарек, – сказала я. – Ты знаешь, что если я жива, ты всегда сможешь сюда вернуться.

– Я знаю, – ответил он.

И ушел. Оля сидела на скамье в сирени и плакала, как красивый садовый фонтанчик. Атя сухими глазами смотрела с башни в телескоп, который крестьяне приняли за пулемет диковинной формы и потому не разбили, сохранили в ящике с соломой, а после, разобравшись в его полной бесполезности, вернули колонии в качестве жеста доброй воли.

К врачу в Калугу Атя ехать отказалась. Фельдшер из Алексеевки ее как мог осмотрел (вчетвером держали) и сказал определенно:

– Сама она не родит ни при каких обстоятельствах. Слишком узкий таз, слишком молода, истощена и озлоблена на всех. Сможет ли доносить плод? Перенесет ли операцию кесаревого сечения? Тоже сомнительно. Вы же говорите, она почти ничего не ест?

– Но что же делать?

– Либо прямо сейчас пытаться избавиться от плода, либо – ожидать самого неблагоприятного исхода.

Я семь раз пробовала с ней говорить. Семь раз она бросала в меня все предметы, которые подворачивались под руку. Я отступилась. Никто меня, конечно, не осудил, кроме меня самой.

Если я позову, Ботя готов бросить учебу в университете, которая ему просто до обморока нравится. Но почему ради одной (ну пусть двух) жизни надо жертвовать другой. Да и постоянное присутствие Боти, мне кажется, ничего не изменит. Он же приезжал, Атька ему сквозь зубы слова цедила…

Лукерья говорит, что Атю точно сглазили, раз она не ест, зыркает на Владимира, раздобыла где-то святой воды и по вечерам брызгает на дверь и на кровать, где Атька спит. Другие девочки, пока не выследили Лукерью и не прознали в чем дело, думали, что Атька еще и писаться по ночам начала.

Потом мы ей и старшей дочери Светланы Людмиле на двоих отдельную комнату выделили. Люда ведь у нас тоже ребеночка ждет. Вроде как, по слухам, от Кашпарека. Но у нее зад и буфера, как у матери, так что здесь никаких осложнений не предвидится…

Степанида с Катариной ходят в предвкушении, потому что одной Олиной Агаты им на двоих мало, Любочка все дни в башне на скрипке упражняется (там же и Владимир со своими карандашами сидит), а Валентин их заботам уже решительно не дается и, так же, как Агафон, все больше времени проводит со старшими колонистами. Чему они их научат – об этом я даже думать боюсь, и пусть Грунька заботится, у нее все-таки родной сын и голова большая. Германиком и Варечкой занимаются девочки-колонистки под руководством Капы, чье первенство они как-то единогласно признают, и я тому, конечно, рада, хотя Капочкино образование от всех этих хлопот страдает изрядно, но она никогда к наукам не тянулась, а скорее – к общественному взаимодействию, и потому – пускай себе…

Алекс и Юлия приехали со станции на попутной подводе.

Княгиня в платке и чуть не в обмотках, а вот все равно – красавица!

Капочка бросилась было к отцу, а потом сразу окаменела, обо всем догадавшись. Германик с матерью вежливо поздоровался и по просьбе показал игрушки и ручную мышку от Владимира, но в целом не то ее не узнал, не то просто ею не заинтересовался.

Александр сразу спрятался, исчез где-то в доме, а Юлия ходила и все с любопытством рассматривала. Девочки-колонистки ходили за ней («глядите, настоящая княгиня!» – настропалила их Капочка). В мастерской Юлия нарисовала костюмы знати и тему для декорации в сказке про голого короля, которую наш театр сейчас готовит к постановке, а Лукерью тепло поблагодарила за науку, которая очень ее выручила в тяжелые дни. (Вот чего жаль – мне так и не довелось видеть, как Юлия пирожки продает, и купить парочку!)

Разговаривали поздно вечером, когда все колонисты уже угомонились, в бывшем Алексовом кабинете.

– Люба, мы получили разрешение властей и уезжаем за границу. Как ты понимаешь, возвращаться в Россию, пока она остается советской, мы не собираемся.

– Что ж, удачи вам обоим. Счастливого пути. Спасибо, что заехали попрощаться, – я очень старалась быть светской.

Теперь, когда Гвиечелли уехали, князь Сережа сбежал, Макс погиб – когда еще придется со знатными людьми пообщаться?

– Люба, вы же понимаете, что я должна забрать у вас Германа, а Александр – свою дочь, – строго сказала Юлия.

– Почему же – должны?

– Жить в России, пока она под властью большевиков, нельзя, – вступил Алекс. – Здесь голод, разруха, произвол. Дальше все явно будет только хуже. Нужно, пока возможно, уводить детей из этого ада. Моя дочь…

– А ты какую из своих дочерей хочешь увезти? – не удержалась я

Александр замялся на мгновение, но потом все-таки сказал:

– Люба, мы с тобой оба прекрасно знаем, что Варя – не моя дочь.

– Да я тебе Варю и не предлагаю, – засмеялась я (оба ожидаемо поморщились). – А имею в виду – Капитолину или Агату?

– Агату? – темные брови Александра встали смешным домиком.

– Ну конечно Агату, дочку Оли, которую она от тебя родила. Разве ты ее еще не видел? По-моему, она очень хорошенькая…

Люблю немые сцены и паузы в монологах героев. В них так много оттенков…

Когда Александр наконец собрался открыть рот, он не успел ничего сказать. Потому что именно в этот момент в комнате появилась Оля (надо думать, она с самого начала подслушивала под дверью) и кинулась перед Юлией и Алексом на колени:

– Пожалуйста, возьмите меня с собой! Хоть кем, я вам служанкой буду, и стирать, и готовить, и всяко отработаю. Я не хочу здесь, в России жить, я боюсь, я с Любовь Николевной в Европе была, мне там еще тогда больше нравилось, там жизнь красивая, легкая и правильная, а здесь как океан – темный,

глубокий, страшный. И все в нем тонут…

Александр молчал.

– Алекс, по всей видимости, ты обязан, – заметила Юлия и обратилась к Оле. – Милочка, наверное, правильно будет, если вы сейчас принесете младенца и познакомите-таки Александра Васильевича с его младшей дочерью…

– Она спит сейчас… – растерянно сказала Оля, видимо, ожидавшая со стороны княгини совсем другой реакции.

– Юлия, ты все не так поняла! – вскричал наконец Алекс и в его голосе вдруг явственно прорезались Олины нотки. – Здесь чудовищное недоразумение! Эта девица сама…

– Заткнись! – спокойно сказала Юлия, буквально сняв с языка мою реплику. – Если ты сам веришь в то, что только что сказал о России, мы должны забрать с собой всех наших детей, включая эту малышку.

– Но это невозможно, Юлия, – сказала я. – Германик не переживет дороги, ведь бог знает сколько она будет длиться. Капочку мы спросим, конечно, она взрослая девочка, но я практически уверена, что она, как и я, никогда не покинет по доброй воле мир Синих Ключей, который ей близок и понятен. Что же касается Агаты, то по-моему она просто еще слишком мала для такого длительного и небезопасного путешествия… Впрочем, вы могли бы забрать Олю, раз уж ей так хочется в Европу…

– О чем вы говорите? Вы, обе! Юлия, как ты себе это представляешь?! На нее нет паспорта, разрешения… В конце концов, на какие шиши? У нас и так денег в обрез…

Оля бурно разрыдалась, заламывая руки. Юлия размышляла о чем-то невеселом.

А мне вдруг пришла в голову чудесная идея.

– Послушайте! – воскликнула я. – Я, кажется, знаю, как все устроить.

– Как же? – княгиня наклонила голову.

– Я куплю у вас всех детей и продам вам Олю, чтобы вы ее вывезли в вожделенную ею заграницу.

– Купишь детей?! Как это? Люба, ты как всегда бредишь? – брюзгливо спросил Александр.

– Нет, в этот раз – точно нет, – возразила я. – Подождите немного. Я сейчас вернусь.

Когда я вошла в кабинет с потертым саквояжем, они, кажется, находились все в тех же позах.

– Вот, – сказала я, протягивая саквояж Александру. – Возьми, Алекс. Это сокровища Ляли Розановой. Мне многие говорили, что они прокляты, и я буду даже рада наконец от них избавиться. Здесь хватит на покупку документов для Оли, на дорогу и жизнь за границей. На твои, Алекс, занятия историей. Юлия, возможно вам даже удастся сохранить что-то для себя, я помню, что вы любите драгоценности… А дети остаются мне…

– Люба…

– А как они к вам все-таки попали? – с любопытством спросила Юлия. Я видела, что ей очень хочется заглянуть в саквояж (как и Оле), но Алекс крепко держал его в руках.

– Мой отец хранил их у нянюшки Пелагеи, матери Филиппа. Она была единственным человеком, в чьем бескорыстии он был совершенно уверен. В ночь пожара она отдала их своему сыну, назвала сокровищами Синеглазки и велела спрятать. Он выполнил ее просьбу и зарыл их в старом амбаре. По прошествии лет рассказал о кладе своему сыну Владимиру. Владимир рассказал мне. Мы выкопали их и по новой спрятали на заимке у Мартына. Дальше была смерть Липы и Корнея, еще какая-то малопонятная история с крестьянами-погромщиками, а потом Владимир снова принес саквояж в Синюю Птицу и сказал, что на моем месте он выбросил бы их в пруд. Я не последовала его совету и вот, видите, пригодилось… В каком-то смысле мой братец Филипп даже оказался прав, ведь он-то много лет хранил эти сокровища для своей невесты, но при этом считал Синеглазкой вас, Юлия… У вас они в конце концов и окажутся. А когда я ему скажу, что Синеглазка наконец получила свои сокровища, для брата это будет радость и облегчение… Ну что, по рукам?

– Соглашайтесь, Александр Васильевич! – Оля умоляюще сложила ладони.

– Алекс, твоя жена действительно безумна, – холодно заметила Юлия, но мне показалось, что в ее голосе прозвучало чуть ли не уважение.

– Люба, я…

– А давай, ты не будешь ничего говорить, а просто возьмешь все это и уедешь отсюда, – предложила я.

– Да, если ты все-таки согласишься, то это, пожалуй, будет самое лучшее, – сказала Юлия и взглянула на Алекса так, что я на его месте немедленно отказалась бы.

Уезжали они назавтра, сразу после полудня. Олю провожали Феклуша и девочки-колонистки. Не все, трое из пяти. Две сказали: кто свою дочку бросает, та не мать, а кукушка, и демонстративно в мастерскую ушли.

Алекса провожали Капочка, я, Груня и Агафон. Капочка плакала, но как-то слишком усердно, в тон Оле. Агафон супился. Почему-то мне опять, как и на проводах Кашпарека, показалось странное: будто Алекс охотно взял бы с собой за границу вместо Юлии и Оли – Груньку и Агафона. Но вот как не везет ему – все женщины его слышат, а дети рождаются – девочки.

Юлия перед отъездом сходила с Германиком на могилу Тамары и положила цветы. Сказала, что и князю Сереже было бы приятно – старая служанка его любила, в детстве за ним ухаживала, и он к ней всегда хорошо относился.

Германик, кажется, так и не понял, что его мать уезжает навсегда. Помахал ей ладошкой и пошел к Владимиру – рисовать.

Уже в самом конце пришла Любочка со скрипкой, сказала по-итальянски: как это печально! – и сыграла, явно импровизируя, пьесу, в которой я легко узнала мелодию песен моей матери, когда-то переданную мне птицами у старого театра.

Потом я долго думала: как все-таки Аморе узнала о том, что вместе с Алексом и Юлией Синие Ключи навсегда покидают прОклятые сокровища цыганки?

* * *

Сквозь серебряные, недавно выросшие листья старой ивы пронзительно синело весеннее небо.

Переливчато звонил старый колокол на колокольне торбеевской церкви. Носились вокруг потревоженные звоном стрижи.

После того, как красноармейцы расстреляли старших детей отца Даниила, крестьяне (то ли возмущаясь, то ли спасая) на двух подводах вывезли семью священника в Калугу. Говорили, что они и сейчас там живут – матушка Ирина и две дочки даже служат по воспитательной части в «очагах» (так в то время назывались детские садики – прим. авт.). Упрямый отец Флегонт самочинно занял опустевшую церковь и возобновил службы. Приезжие из Калуги пришли его арестовывать вместе с сомневающимися комбедовцами (огромный громогласный священник, происхождением из самой что ни на есть бедноты, пользовался неизменной симпатией крестьян).

Отец Флегонт читал Великий покаянный канон Андрея Критского.

– Гряди, окаянная душе, с плотию твоею, Зиждителю всех исповеждься, и останися прочее преждняго безсловесия, и принеси Богу в покаянии слезы…

Двери церкви оставались открытыми, и гудящий голос священника летел с холма над округой как огромный, страшный шмель. Люди вставали на колени и плакали над своей судьбой.

Приезжие коммунисты перекрестились и пошли ждать с арестом, пока окончит, в трактир.

После, уже к ночи, спросили: слушай, поп, а ты вот этим своим голосищем революционное можешь?

– Могу, – невозмутимо ответил Флегонт. – Только не в этих стенах.

Вышел на площадь, взялся двумя кулачищами за подрясник и грянул во всю мощь:

– Долго в цепях нас держалиДолго нас голод томилЧерные дни миновалиЧас искупленья пробил.Это есть наш последнийИ решительный бой –С интернационаломВоспрянет род людской!

Люди в деревне с полатей падали от страха и опять крестились.

– Так ты что же, согласен с Интернационалом? – спросил главный из приезжих.

– Согласен, – подтвердил Флегонт. – Еще Господь говорил: несть во Мне ни эллина, ни иудея. А что это значит? Значит – Интернационал. А вот чтобы кровь человеческую лить, с этим я никак, ни с какой стороны не согласен.

Приезжие отпустили попа и комбедовцев (которые вздохнули с облегчением), приехали в Калугу, подумали и написали ловкую докладную записку: «Арест священника села Торбеево о. Флегонта Клепикова признан нами нецелесообразным, так как поп оказался отменно коммунистических взглядов и необычайно одарен в соображении вокальных данных, что в совокупном потенциале составляет резерв большевистской пропаганды на селе.»

Подвода стояла прямо под ивой. Колонисты таскали из опустевшего и заброшенного барского дома прямоугольные, обернутые рогожей свертки и грузили их на подводу. Люша стояла поодаль и привычно, почти не глядя, разруливала мелкие свары, возникающие между колонистами по ходу любого дела. Если бы здесь была Атя, она с полным основанием могла бы сказать: грызутся по каждому поводу, как собаки в упряжке.

Солнце светило прямо в лицо и все виделось в сияющем ореоле ресниц.

Прежде пухлый Ботя за последние два года очень похудел, вытянулся и говорил теперь откуда-то сверху, глядя очень серьезными, по всей видимости уже близорукими от непрерывного чтения и глядения в микроскоп глазами:

– Я прочел статью в «Эпидемиологическом вестнике» и понял по фамилии. Решил, что если кто-то сможет с Атькой сладить и ее и ребенка спасти, так это ее «доктор Аркаша». Поехал, нашел, уговорил, привез. Мы только с поезда, из Алексеевки, на станции нам сказали, что вы тут, в Торбеевке. И вот.