Предвестники табора
Шрифт:
Помотал головой и залпом допил пиво.
— Моя сегодняшняя оценка, Макс.
— Но десять лет назад…
Мишка не дал мне договорить, тотчас «схватив» эти десять лет:
— Боже, Макс, десять лет назад я был совершенно другим человеком…
— Я не об этом. Думаю, в какой-то момент это позволило тебе… — я запнулся — всего на одно мгновение, — уйти от действительности.
Мишка, немного побледнев, уставился на меня; его голова качнулась.
— О чем ты, Макс… послушай, — Мишка вдруг принялся говорить
— Обещания больше не терять друг друга из виду?
— Да, — он качнул головой, — я просто… я просто спасанул тогда… — он все шептал, — я самый настоящий трус.
Я сделал жест рукой: «Незачем. Не стоит винить себя». (Разумеется, я был неискренен; но я уже привык к своей неискренности).
— Ты помнишь?.. Что было?
— Спрашиваешь! Конечно, помню.
— Все до единой детали?
— Все до единой детали. Ты… ты, кстати, на дачу ездишь? — Мишка спросил это как будто исподтишка.
Помнишь, как он отговаривал тебя? Как не хотел идти на поляну второй раз?
«Да, и правда удивительно, что я сумел настоять тогда. Мишка всегда самоустранялся или пасовал — когда доходило до дела. Впрочем, хотя он тогда и сопровождал меня, результат нашего похода…»
Три ленты среди серебристо-облачных островов.
В очередной раз я вспомнил, как отреагировали Предвестники табора на запущенные шарики. Да, они ничему не препятствовали; эта их «податливость», — и сейчас, когда я заглядывал в катафалк — они также мне не препятствовали.
Зато воспрепятствовал Мишка.
Но в этом и есть их главное зло.
Я ответил Мишке, что бываю на даче раз в году; ездил последние три года.
— Три раза то бишь… Ты видел кого-нибудь из наших?..
— Из проездной компании? — я не улыбнулся. — Нет.
— И ничего не знаешь о них?
— Ну… почти.
Я сообщил Мишке достаточно скудную информацию: и Димка, и Пашка Широков уже женились; Димка работает строительным альпинистом, Пашка — в фотосалоне.
— А Серж? О нем слышно что-нибудь?
— Нет.
А Олька? — подсказал мне голос в голове. — Что о ней слышно, Макс? Что ты знаешь о ней? Что ты знаешь?..
«Что я знаю? Черт возьми, а почему я, собственно, так уверен, что это она лежала в катафалке?.. Но кто кроме нее мог там лежать? Только она… Да, я знаю, что Олька умерла».
Теперь.
«О Боже, да она умерла еще пятнадцать лет назад!..
Нет же, это произошло совсем
Мне ничего неизвестно о ней. Ничего — это действительно так. Все это только разорванные, случайные воспоминания. Кадры, заслоняющие взгляд. «Но как же быть с тем, что ты видел и замечал весь сегодняшний день?»
Это тоже разорванные воспоминания. Возвращающиеся.
— Тебе, наверное, неприятно вспоминать обо всем, что было? — сказал Мишка. — И больно?
Я посмотрел на него — не так, как если бы он угадал, что творится у меня в голове; я продолжал держать на лице неизменную маску спокойствия; произнес:
— Мне кажется, детство было счастливейшей порой моей жизни.
Это не было ответом на вопрос; зато я говорил абсолютно искренне.
— Это правда?.. Даже не смотря на…
— Даже не смотря на то, что случилось с Олькой, — произнес я беспощадно.
(Беспощадно — для него?
Для нас обоих).
В глазах Мишки скользнул страх; и неловкость.
Я прибавил:
— Так что ты был прав, Миш. Ты говорил мне, что я буду вспоминать о детстве, как о счастливом и первородном этапе своей жизни. Помнишь? Когда я украл вкладыш у Сержа.
Лицо Мишки прояснилось.
— Да, что-то такое помню… но не так, наверное, отчетливо, как ты. Это неважно. Я и сам… я, знаешь ли, чувствую то же самое. Почему так выходит? Я не могу объяснить. Так у всех людей.
— Вот и тогда ты тоже это сказал. И поначалу я не придал твоим словам никакого значения.
— Люди забывают боль — наверное, поэтому.
«Нет, не поэтому, — сказал я про себя, — я люблю свое детство — счастливое детство — не забыв боль».
— Или же, — продолжал Мишка, — она стирается чем-то другим, живительным, светлым…
— Те эпизоды, в которых я испытал боль, ныне существуют в живительном свете — это ты правильно сказал. Радуешься тому, что они просто были, эти счастливые моменты детства.
«Кадры. Промельки», — вертелось у меня на языке; но я так и не озвучил.
— Но боль, — продолжал я, — она остается. Отдельно или перемещается в те моменты детства, где ее, на самом деле, не было. Это воображение прошлого.
— Возможно, ты и прав. Это удивительно!
После Мишка, наконец, принялся вспоминать эпизоды детства.
— Сколько тогда я наизобретал всего! Помнишь? Государство какое-то я там старался организовать.
Я внимательно вглядывался в Мишкино лицо. Я помнил, в какой экстаз он пришел десять лет назад, когда узнал, что в моем романе воплощалась его теория государства. Сейчас на Мишкином лице — только светлые, спокойные воспоминания; в глазах — небольшая, пьяная сонливость.