Предыстория
Шрифт:
Обещание он сдержал. И вот уже три года тетка не выходила из комнаты и, сидя в кресле, думала о чем-то. Иногда на нее нападали припадки деятельности, и она начинала ходить по комнатам, двигать вещи, наводить порядок.
Ян никак не мог допытаться: какая у нее болезнь. Она не говорила, и Ян стал, в конце концов, думать, что и болезнь ее такая же странность, как и все остальное.
В комнате стоял полумрак и пахло чем-то очень приятным: тетка душилась старыми и крепкими духами. В глубине комнаты Ян увидел в кресле пожилую, когда-то очень красивую женщину. Это и была тетка. Она не слышала стука двери, глаза ее были устремлены в одну точку и странно расширены. Она, по-видимому, не думала ни о чем, а просто находилась в состоянии оцепенения. Потом взгляд ее медленно осмыслился, сузились глаза, и она кивнула Яну:
— Здравствуй, дитя. Ты что-то очень поздно сегодня.
— Извините, тетя, но я сегодня сходил отругать этого мошенника… и вернулся поздно.
— Хорошо. Ну, как дела в университете?
— Все хорошо, тетя, Кaнис похвалил мою работу.
— Все хорошо? Да… да… это хорошо… Ну ладно, иди. И знаешь что, принеси мне почитать что-нибудь, это я уже прочла.
— А что принести, тетушка?
— Принеси… ну, хотя бы ту хронику Дюперье.
— Но вы уже ее читали, тетя. Я принесу вам что-нибудь новенькое.
— Да, да. Или лучше пришли с Анжеликой. Так ты говорил, что тебя похвалил Кaнис?
Уходя, Ян обернулся и опять заметил то же выражение виноватости в ее глазах. И Ян подумал, что ведь это легко исправить. Я и сам пойду, у меня хватит деликатности уйти, когда нужно, если я увижу, что ей хочется покоя. Зачем же это: иди… иди… пусть мягкое, но все же.
Он лег на постель, на которой еще сохранилась вмятина от могучей спины Баги, и постарался заснуть. Он дремал уже давно, но еще чувствовал окружающее. И незаметно в его существование вошло что-то тревожное и странное, что — он не мог понять сам. Заболело сердце. Ему показалось, что Бага вошел в комнату и стал ходить по ней. Он ходил, как всегда низко нагнув голову и сложив руки за спиной, но теперь на них были надеты кандалы. Бага силился снять их. Губы Яна шептали в полудреме: «Чтобы снять. Эх, будь он умнее, будь он гениальнее, он догадался бы». Ян подошел к нему и снял оковы. Тогда Бага стать пить и рычать: «Хр-р, хр-р».
Ян очнулся и сел на кровати. Часы тревожно прохрипели в столовой и с натугой ударили восемь раз. Ян еще раз тряхнул головой, чтобы отогнать неприятные впечатления от сна, и с тревогой подумал: «Кажется, я опоздал. Ну и будет же мне нагоняй сегодня».
Ян вскочил как ошпаренный и бросился переодеваться в соседнюю комнату. Ломая ногти, он вкалывал булавку в галстук, натягивал тесную обувь и под конец, еще не застегнув фрак, выбежал из комнаты, промчался коридором и выскочил на улицу.
Четвертая глава
До дома отца Нисы, графа Замойского, было далековато и поэтому Ян добрался до него все же с опозданием. Широкие ворота были открыты, на деревьях вдоль аллеи к самому подъезду вела цепь китайских фонариков, пять белых колонн дома казались призрачными от света луны, блистали огромные цельные окна, гремела за ними музыка и носились огромные тени танцующих. Пригласить Нису на первый танец было уже невозможно, и Ян довольно спокойно поднялся по лестнице наверх.
На полпути он задержался перед зеркалом и остался доволен осмотром. В зеркале отразился человек, одетый до той степени изысканности, которая еще не предполагает фатоватости. Над белым воротничком виднелось лицо, тоже не фатоватое, с умным выражением глаз, белокурыми непокорными прядями над лбом. Он впервые осознал, что он, пожалуй, красив, и был рад этому. Удивительно было бы, если б такое совершенство, как Ниса, полюбила неумного или же хотя бы некрасивого человека.
Ян спокойно поднялся наверх и вошел в залу. Пары медленно двигались в полонезе, блестел паркет, сияли люстры, захватывало дух от красоты туалетов, полуобнаженных плеч женщин, щегольских мундиров военных. В третьей паре шла она с человеком, который был Яну менее всего приятен. Он еще раз посмотрел, чтобы убедиться — не ошибся ли. Да, это был Гай фон Рингенау. Проходя мимо Яна, она едва заметно кивнула головой и сердце Яна сразу затрепетало и стало легким и теплым. Что ж, он сам виноват, что опоздал. Разве ее вина, что этот Гай подошел раньше.
Чтобы сократить время, Ян стал слоняться по тем частям зала, которые были отделены арками, и присматриваться к тем, которые не танцевали. Он сразу выделил среди них старичков, сидевших за зеленым столом, перезрелых девиц с маменьками, затянутых в слишком уж яркие не по возрасту платья, и кучку молодых дипломатов в черных фраках с чинными и кислыми минами, считавших ниже своего достоинства вертеть ногами посреди залы.
Это занятие скоро наскучило Яну и он подошел к куче поэтов, сидевших у стены в креслах и слишком увлеченных каким-то интересным спором, чтобы танцевать. Это была по большей части многообещающая молодежь, но среди них сидели и двое-трое «маститых». Как раз в то время, когда Ян подошел, спор возобновился с особой силой. Сидевший у стены в кресле лирик и писатель философских стихов Руперт-Березовский, который вследствие роковой ошибки своего прадеда носил в себе кровь двух народов, молодой человек с темным лицом и бурей кудрей, закинутых назад, кричал что-то низенькому, одетому в довольно мешковатый фрак «балладнику» Герцу:
— Вы, сударь мой, просто напороли ересь! Из-за того только, что наш предок Адам пахал землю, вы предлагаете мне писать хотя бы иногда стишки, подражающие песням этих дикарей. Дудки!
— Да я и не хотел этого сказать, — оправдывался Герц, который был трусоват, и теперь, сказав необдуманно что-то смелое не по чину, спешил разуверить других. — Я только…
Но лирик, который спешил развить свои мысли, боялся, чтобы его не перебили, и поэтому, не слушая Герца, продолжал саркастически:
— Извините, но я не нахожу там ничего хорошего. Эти песенки попахивают заношенной рубашкой и не более лиричны, чем урчание в брюхе у такого вот лирика, который, сочиняя оные песни, нежно чешет перстами зад.
Молодой человек с изрядно помятым лицом, с сетью морщин, идущей от глаз, презрительно промолвил:
— А разрешите спросить, господин Руперт, вы что, никогда этих манипуляций не производите? Или, может быть, удаляетесь в темную комнату, чтобы почесать там, где чешется? Наш крестьянин по крайней мере откровенен. Он не прикрывается фразой, он искренен. А вы со своей лживостью и лицемерием просто жалки.
Руперт, видимо, разозлился и брякнул, злобно шевеля губами:
— Видимо, вы забываетесь, пан Марчинский, что вы не в своих излюбленных кабаках и веселых домах, а в приличной гостиной.
Марчинский усмехнулся:
— А можно мне спросить, прилично ли говорить в гостиных о заношенных рубашках, ворчании в брюхе и этом самом жесте. Если же вы считаете, что в гостиной можно говорить о веселых домах, то мне только остается сожалеть о гостиной.
Поднялся галдеж, Яну был противен этот Руперт, отрекавшийся от песен своего народа, и он из духа противоречия пробился в центр и тоже стал ругаться с лириком (Марчинский смотрел на него с удивлением и недоверием). Ян оживленно жестикулировал, и под конец Марчинский тоже ввязался в спор, причем они вдвоем весьма скоро отделали Руперта. Когда полонез кончился и Ян пошел туда, где сидела Ниса, Руперт вдогонку одарил его «теплым» взглядом и потом навалился на Марчинского: