Предыстория
Шрифт:
Он уже подходил к харчевне, как вдруг увидел сцену, которая его заинтересовала: из костела святого Яна Непомука вышла худая женщина со складками у рта. Она несла гробик под мышкой, крышка его чуть откинулась, и оттуда было видно худое и желтое детское личико с заострившимся носом.
За женщиной на порог вышел ксендз и начал что-то визгливо кричать, поднимая одной рукою полы сутаны, будто он переходил лужу, а другой потрясая в воздухе. Он ушел обратно, а женщина, будто ей вдруг изменили силы, опустилась у стены и припала к холодному камню щекой, нервно всхлипывая.
Бага подошел поближе и тронул женщину за плечо. Та обернулась не сразу.
— В чем дело, дорогая?
Она всхлипнула одним ртом:
— Михасик умер.
— Сын, что ли?
Утвердительный кивок головой.
— Сын? Это жалко, — сказал Бага, присаживаясь рядом. — А отчего?
— Горло заболело. Да он бы выжил, панок, только хлеба не было. Ходила собирать, но разве найдешь теперь? Все голодные.
Женщина, видимо, обрадовавшись, что нашла человека, который ее выслушает, лихорадочно заговорила:
— Свой хлеб давно уже съели, у других тоже нет, продать нечего. Хотела заработать, так силы нету.
— А муж что же?
— Муж… муж (она взглянула на него подозрительно). Нет у меня мужа… Пропал муж.
— Эх, бедолага.
— И вот Михасик. Я спрашиваю Бога: за что, за что ребенку так мучиться, пусть бы уж лучше мне, а он, мой птенчик, лежит весь красный, пищит только. Головка болит у него, моего сердечного… И… и умер, умер Михаська.
— А ксендз этот чего орал?
— Принесла ребенка отпеть, а он плату запросил. А у меня денег нет ни гроша. Пан, говорю, сделай милость, неужели ему и на том свете мучиться неотпетому, как в жизни мучился. А он не стал отпевать. Иди, говорит.
— И ты смолчала. Тоже мне пастырь.
— Что ж делать, пане. Он говорит: не надо детей рожать, раз отпеть не можете. Будто я его на муку, на смерть родила, будто только ему и родиться, чтоб умереть потом. Да кабы муж…
Женщина осеклась и замолчала. Бага решительно поднялся и, подхватив гробик, пошел к костелу:
— Идем.
В костеле стоял полумрак, было тихо, только двигалась где-то в притворе черная фигура причетника да у распятия распласталась черная фигура ксендза. Сквозь окна падал цветными пятнами свет на распятие, и фигура Христа была в цветных лоскутьях и напоминала арлекина. Лицо было багровым, как от неумеренного возлияния.
«Вот комедия», — подумал Бага и положил руку на плечо ксендза.
Тот взметнулся и с удивлением посмотрел на решительного парня с гробиком и давешнюю женщину.
«Какая у него, однако, препаскудная рожа, — подумал Бага, глядя на лисью рожу ксендза. — Кажется, его фамилия Милкович. Хорошо, что мы одни здесь. Даже религию они нам свою навязали, паскуды. И этот ренегат здесь. Вот еще божья гнида».
Молчание продолжалось недолго. Высокомерный ксендз не выдержал и спросил:
— Что такое?
— Произведите все, что нужно над этим гробиком. Я ручаюсь, что в убытке вы не останетесь.
Ксендз утвердительно кивнул головой, но не удержался, чтобы не прибавить:
— Вы напрасно к ней так милостивы. Этот ребенок — сын преступника, а она — его жена.
Бага обернулся и, встретив испуганный взгляд женщины, сказал про себя: «Вот оно что», — и вновь обернулся к ксендзу.
— И притом, я ей уже ясно говорил: если нет денег — напрасно рожать детей. Эта шлюха…
— Не надо, отче, кончайте отпевание.
Ксендз не заставил себя просить и произнес со слезами в голосе несколько фраз о младенце, коего Господь взял к себе, пленившись его невинностью.
А женщина подумала, что лучше бы он остался в грешном мире.
Ксендз закончил отпевание и, когда женщина, взяв гробик, двинулась к двери, даже пожал Баге руку. Рука его была похожа на только что пойманную рыбу. Не найдя в ладони Баги желаемого, он съежился, и его лисьи глазки забегали по фигуре Баги. Он еще не верил, но Бага спокойно двинулся к выходу. Тогда он окликнул его:
— Постойте!
— В чем дело, отче?
— А… вознаграж…
— Если я не ошибаюсь, вы говорите о плате, — любезно осведомился Бага.
— Да (ксендз хихикнул), я говорю именно о ней.
— Вы получите ее в другом месте.
— В каком именно?
— На том свете.
— Позвольте, как же это, Господь с вами. Вы, выходит, прохвост. Это… это свинство. Какая же это плата, черт возьми.
— Господь ничто не оставляет без воздаяния, отче, как вы нас учите. Так и тут. Перед вами блаженство.
Потерявший самообладание ксендз взвизгнул и выдавил: «Это не плата. Это… вы свинья».
— Помилуй бог, как же это. Быть может, вы совершили первое в жизни благое дело и тут же хотите его погубить. Я не могу допустить этого. Ну ладно, извините меня, отче.
— Вы этого не сделаете. Я позову полицию.
— Что вы, отче.
— Вы не уйдете. Эй! Кто там есть?
Глаза Баги гневно сверкнули из-под бровей:
— Ладно! Хватит чикаться. Если вы позовете кого-либо, я тоже знаю, что делать. Вы, святой отец, как посмотрите, ежели я, которого вы лаяли непотребно в храме перед образом Христа, доложу об этом епископу? Святой пастырь перед распятием обзывает женщину словом, которое Христос, как я помню, не применял к той блуднице, которую хотели побить камнями.
Вы, пастырь, торгуетесь, аки те торговцы, которых Он изгнал из храма. Вы произнесли «черт возьми» — да простит меня Господь за повторение даже такого кощунства. Ах, вы… Гадство какое. И еще, когда я говорю о вознаграждении в Эдеме, осмеливаетесь бросать: «Какая же это плата?» Вы сумасшедший, что ли? Ну плачет по вам монастырь, батька. Правда, тетка? Он же говорил все это?
Женщина, остановившаяся на пороге, чтобы подождать благодетеля, поспорившего с этим опасным ксендзом, простодушно подтвердила: «Да, говорил».