Прекрасная чародейка

Нефф Владимир

— Усни теперь, а когда проснешься, будешь здоров.

И парень заснул как бревно, а когда проснулся через несколько часов, от лихорадки не осталось и следа; малый чувствовал себя здоровым, как рыбка, репка или хрен. Слава «дотторе Пьетро да Кукан» достигла апогея, она взвилась под небеса; ограниченная, правда, бортом честной «Венеции», она зато поднималась все выше и выше, прямиком в бесконечность.

— Оставайтесь с нами, дотторе, не покидайте нас, — сказал капитан Эмилио, причем глаза его подернулись слезой, а голос растроганно задрожал. — Вы не пожалеете, наши негоции многообразны и выгодны, а я готов принять вас в долю, как если бы вы были членом нашей семьи. И забудьте, что я грубо говорил с вами и хотел бросить вас за борт: мной

полностью владела страсть, каковой, сознаюсь с сокрушением, является жадность, и я не ведал, что творю.

На это Петр, терпеливо и мягко, словно разговаривал с упрямым ребенком, ответил, что на Эмилио он не сердится, однако исполнить его желание не может, потому что цель его жизни вовсе не в том, чтобы наживать деньги; о, если бы ему нужны были деньги, он уже много лет был бы богатейшим в мире набобом. Но он, Петр, облечен совершенно иной миссией, а какой — об этом он не может обмолвиться ни словом, хотя бы уже потому, что капитан просто ему не поверит. Он, Пьетро да Кукан, настаивает на прежнем своем предложении: пускай капитан примет от него пятьсот цехинов за проезд до Марселя, где и позволит спокойно сойти с корабля.

Тут Эмилио опять поддался губительной силе страстей; его лицо, похорошевшее после исчезновения бородавки, потемнело, глаза приняли дикое выражение.

— А если я этого не сделаю? — сказал он. — Если силой удержу вас на «Венеции»?

— Это вы можете, — ответил Петр. — Но толку вам не будет никакого, потому что тогда я и пальцем не пошевельну ни для вас, ни для ваших больных.

— Тогда, дотторе, я брошу вас акулам, — заявил капитан, не в силах справиться со своими страстями.

— И это вы можете. Но заверяю вас, что проклятие, которое я в таком случае на вас обрушу, сильно вам повредит, и будет оно тем погибельнее, что вследствие моей смерти никто уже снять его с вас не сможет.

И он впился взглядом в глаза капитану. Тот заметно побледнел, что выразилось в появлении на смуглой его сицилийской физиономии зеленоватых пятен у основания носа; Эмилио опустил глаза.

— Если вы не соглашаетесь, дотторе, будь по-вашему, — сказал он. — Давайте сюда эти пять сотен, которые вы мне навязываете, и расстанемся в Марселе добрыми друзьями.

Нет нужды заниматься вопросом, сдержал ли бы капитан Морселли свое слово, ибо случилось то, что случилось, а именно: когда честная «Венеция», после многочисленных задержек — она то и дело останавливалась у разных тайных, одним посвященным известных пристаней, что-то погружая, выгружая и перегружая, — наконец дошлепала до островков Помег и Ратонно и миновала их, чтобы плавной дугой вплыть в марсельскую гавань, и уже спустила паруса, двигаясь только по инерции, — о ее приближении дал знать орудийный выстрел. А когда выстрел отзвучал, от главного мола отвалила и пошла к «Венеции» шлюпка французской военной комендатуры с тремя морскими пехотинцами на веслах и сержантом на руле. Подплыв на расстояние окрика, сержант приложил ко рту рупор и прокричал следующее официальное сообщение:

— Правительство Его Величества короля французов Людовика Тринадцатого извещает всех французских подданных, а также подданных иных государств, прибывающих на территорию Франции, что оно назначило награду в десять тысяч золотых дукатов за сведения, которые способствовали бы поимке преступника по имени Пьер Кукан де Кукан, или, на итальянский лад, Пьетро Кукан да Кукан, виновного в убийстве Его Преосвященства кардинала Гамбарини! Преступник сей, по имеющимся данным, направляется во Францию. Подписано Его Величеством королем французов Людовиком Тринадцатым!

Когда сержант кончил, на честном судне «Венеция» воцарилась тишина, ибо все, высыпавшие на палубу, просто обалдели. Петр, уже радостно собравшийся вырваться на волю и приступить к дальнейшим шагам по спасению человечества, стоял ошеломленный. Опять рухнули все его планы и надежды — и опять, как уже не раз в жизни, он совершенно не знал, что делать. В полном шоке находился и

весь экипаж — сам Эмилио, все его двоюродные братья и племянники и прочие матросы. Все как один — бандиты, убийцы и насильники, они питали прочно укоренившееся и воспитываемое поколениями отвращение к законам, властям и судам, а посему небескорыстные контакты с полицией и жандармерией, всякое доносительство представлялись им подлейшими из всех мерзостей. Это — одна сторона дела, говорившая в пользу Петра. С другой же стороны, все эти люди, хоть и вступавшие охотно в общение с нечистыми силами, были весьма набожны, проникнуты горячей любовью к Богоматери и почтением ко кресту, к мощам праведников, к церквам, к святой воде и прочим атрибутам религии, и, естественно, ко всем священнослужителям, от незначительного деревенского попика до Его Святейшества в Риме. Услыхав теперь, что дотторе Пьетро убил не просто человека — за это его никто не стал бы упрекать, — а кардинала, nota bene [5] кардинала настоящего, сиречь итальянского, как можно было судить по фамилии, они были возмущены и шокированы, и эти чувства давали им право выдать Петра в руки правосудия без малейших угрызений совести: убийство настоящего кардинала — совсем иное дело, куда худшее, чем просто убийство, это — sacrilegio, святотатство. И все же они не решались так поступить, потому что боялись дьявольских очей дотторе, который — кто знает — мог бы сглазить их до смерти или превратить в соляные столбы, какими они и так уже наполовину стали. Так и торчали все они в нерешительности и смотрели на своего капитана, ожидая, как поступит он.

5

Здесь: причем (лат. ).

Капитан Эмилио видел себя, конечно, перед той же дилеммой, что и его люди, но, понюхав теологического образования, менее глубоко и менее искренне разделял их простодушные скрупулы. Невероятно жадный, охваченный неодолимой тягой к мамоне, он снова дал волю страсти, — что, как мы знаем, ограничивало свободу его решений, — и во всю глотку крикнул французскому сержанту:

— Пьетро да Кукан здесь, в наших руках, забирайте его!

— Chouette, on'y va, — отозвался, французский сержант, что примерно означало: «Порядок, сейчас будем».

Хромоногий Бенвенуто, племянник капитана, внес свою долю в успех переговоров, деловито осведомившись у сержанта:

— А деньги-то, эти десять тысяч, у вас с собой?!

— За денежки не беспокойся, замухрышка! — ответил тот и дал знак гребцам налечь на весла.

Команда честной «Венеции» облегченно загомонила, радуясь благоприятному завершению конфликта, но гомонила она недолго, ибо Петр, бледный, вперил в капитана Эмилио свой ужасный взгляд и проговорил вполголоса, но так явственно, что его слышно было даже на верхушках мачт:

— Эмилио Морселли, жалкий трус, ты не хотел быть marcato, так будь же вдвойне marcato, будь marcatissimo, стань таким заметным и безобразным, чтоб все жандармы мира не только могли тебя узнать, но чтобы их тошнило от твоего вида! И прежде всего желаю и повелеваю, чтоб твоя гнусная бородавка вернулась на то место, где она сидела, пока я не свел ее чарами!

Эмилио в ужасе дотронулся до места, где когда-то торчала ненавистная бородавка, но, нащупав лишь свежую, здоровую кожу, высокомерно захохотал, и вся команда подхватила хором:

— Ха-ха! Ха-ха!

Но Петр, не смущенный явной недейственностью заклятия, продолжал:

— А вторая пусть вырастет у тебя на кончике носа!

— Ха-ха! — ответствовал Эмилио, ибо и нос его остался чистым и красивым, как прежде.

— Хе-хе-хе! — издевалась над Петром команда.

— И посреди лба! — крикнул Петр.

— И-хи-хи-хи! — ржал капитан Эмилио, запрокинув голову и подставив свое гладкое, как у юноши, лицо ласковым лучам солнца.

— Ах-хи-хи-хи! — заливались все Морселли и не-Морселли.