Прекрасная чародейка

Нефф Владимир

— Halt! [32]

Точности ради добавим, что это прозвучало не «хальт», а «альт», стало быть, прискакавший господин был не немец, поскольку не выговаривал звук «h». Но вид этого человека на покрытом пеной коне несомненно арабской породы был столь великолепен, его платье, хотя и запыленное, столь ослепительно, а бумага, свернутая трубочкой, с привешенной красной печатью, в его правой руке — столь официальной и важной, что мастер заплечных дел, при всей ужасности своего ремесла бывший человеком весьма приниженным и угодливым, отступил на шаг и медленно, осторожно опустил к своим ногам страшное колесо. Петр, который лежал, стиснув зубы и сомкнув веки, сосредоточив всю силу своей воли только на том, чтобы не вскрикнуть, не застонать, когда падет первый удар, ожидаемый им с каким-то жутким любопытством, поднял голову посмотреть — что там еще случилось? И к безмерному своему изумлению, узнал в элегантном всаднике, подоспевшем ему на помощь в самый тяжкий момент, давнего своего приятеля шевалье де ля Прэри.

32

Стой! (нем. )

ИСПЕПЕЛЕННОЕ НУТРО АЛЬБРЕХТА ВАЛЬДШТЕЙНА

В Меммингене, во временной летней резиденции герцога Альбрехта Вальдштейна, генералиссимуса императорских войск, все было и делалось так, как было и делалось всегда и везде, куда бы ни заявлялся со своим двором на более или менее длительный срок сей могущественный и обидчиво-требовательный человек, ибо герцог не довольствовался в дороге занятием того или иного дома, той или иной гостиницы или нескольких гостиниц, — он всегда захватывал весь город. Так и на сей раз, еще за два месяца до его прибытия, пока сам он оставался в Карловых Варах, где лечил свою подагру, в Мемминген уже явились герцогские квартирмейстеры и экспроприировали для него и его приближенных дворец банкирского семейства Фуггеров плюс два соседних с ним дома вдовы богатого доктора прав. Для прочих герцогских людей, рангом пониже, были очищены квартиры в лучших домах города; обитатели их переселились куда сумели — в подвалы, на сеновалы, к родственникам…

Спешно созванная магистратура города приняла и утвердила следующие безотлагательные меры: прочистить и починить все дымоходы, убрать с улиц, а главное, с площадей весь навоз и прочие нечистоты, вычистить все каналы и сточные канавы, запереть или умертвить всех собак, дабы они лаем своим не оскорбляли слух герцога. Всем горожанам было предписано во время пребывания герцога в городе вести себя прилично, достойно и воздерживаться от пьянства, каковое влечет за собой всякие безобразия. Улицы вокруг фуггеровского дворца надлежит устлать соломой, чтобы грохот колес не нарушал тишину, особенно любезную герцогу. По той же причине велено отменить колокольный звон, барабанный бой, объявления глашатаев и музыку. Ночным сторожам запрещено петь и трубить часы, детям шалить, визжать и вообще производить шум, damit keine Beschwerdt moge entstehen, — дабы не могло возникнуть никаких жалоб.

Герцог Альбрехт Вальдштейн покинул Карловы Вары в начале жаркого лета тысяча шестьсот тридцатого года, точнее — девятого июня, за десять дней до начала объявленного имперского сейма. Обойдя стороной Регенсбург, он двинулся на Нюрнберг, где поругался с господами магистратами, ибо город задолжал ему двадцать тысяч золотых военной контрибуции, а оттуда, через Ульм, где ему были преподнесены ценные дары — серебряный столовый прибор, множество вина, рыбы, волов, овец и телят, — направился в Мемминген. Поезд его поражал роскошью, прямо дух захватывало. Впереди ехали трубачи с позолоченными трубами и знаменами, шитыми серебром, за ними три сотни герцогской лейб-гвардии в ало-золотых мундирах, с среброконечными пиками в железных руках; далее следовало тридцать золоченых, обитых красной кожей карет шестериком; в этих каретах, кроме самого герцога, сопровождаемого пригожим и веселым племянником Максом, ехали самые видные сановники его двора: главный гофмейстер, главный кравчий, главный конюший, начальник военной канцелярии, главный егерь — все благородные господа, в том числе носители столь звучных имен, как Лихтенштейн, Гаррах, Дитрихштейн. В следующих тридцати не менее роскошных каретах шестериком совершали путь дамы этих сановников: придворный этикет, импортированный из Франции, не поощрял семейную жизнь, в силу чего господа путешествовали отдельно от своих супруг. За поездом дам, в сорока каретах четвериком, разместился придворный персонал первого ранга, и прежде всего шеф-повар со своим помощником, мастер по паштетам, пекарь, пирожник, французский повар и надсмотрщик над каплунами; далее — старший егерь, лекарь, фельдшер, сокольничий, счетовод, писарь; далее — накрывальщик на стол, разносчики напитков и блюд. После них громыхало сорок грузовых подвод, а замыкали колонну конные отряды лакеев, цирюльников, придверников, пажей, оруженосцев и их наставников, учителей фехтования, верховой езды и танцев, а также люди придворных: один Лихтенштейн, главный гофмейстер, вел за собой полсотни слуг, главный конюший — три десятка, главный камердинер столько же. С тылу колонну прикрывали триста конных мушкетеров. А позади всех тряслись на мулах палач и его подручный.

Члены меммингенской магистратуры, все при полном параде, ждали высокого гостя у входа в его новую резиденцию, — громоздкое и малопривлекательное на вид, зато прочное и поместительное здание неподалеку от городской стены, со странной крышей, имеющей весьма сложные очертания и поросшей овсом, репейником и сорными травами. Господа магистраты, отлично понимая важность момента, были напряжены и нервничали, ибо общеизвестно было, до чего неисповедимы и изменчивы, подобно апрельской погоде, настроения герцога. Бургомистр держал в кармане листок с приветственной речью, составленной дюжиной мудрых голов, — каждое словечко в ней было продумано и взвешено на аптекарских весах; бургомистр рассчитывал вытащить этот листок и прочитать речь от лица всей магистратуры с тем, чтобы заслужить наивысшее расположение герцога. Но человек предполагает, а решают-то сильные мира сего. Герцог, высокий, костлявый человек с нездоровым желтоватым лицом, на котором резко выделялась чернота знаменитых вальдштейнских усов и бородки, не дал бургомистру возможности даже извлечь записку из кармана, а не то что ее прочитать. С трудом выбравшись из кареты, герцог мановением двух поднятых пальцев пресек первые же приветственные слова главы города.

— Хорошо, хорошо, спасибо, — буркнул он и, приподняв шляпу, украшенную красными перьями, удалился — медленно, сильно припадая на обе ноги, поддерживаемый племянником. И в то время, пока по соломе, настланной перед дворцом Фуггеров, еще катились беззвучно кареты с остальными господами, окна герцогских апартаментов в бельэтаже ослепли: шторы опустились. Утомленный долгой дорогой, герцог отправился на отдых.

Письменные документы, удостоверяющие эти события, единогласно утверждают, что лечение в Карловых Варах существенно помогло герцогу. Мы же, однако, полагаем, что единственным источником и автором таких сведений был врач, замещавший доктора Беера, который много лет опекал здоровье герцога, но сам заболел незадолго до того. Ну-с, а этот временный врач уделял внимание только телесной оболочке Вальдштейна, пренебрегая его душевным здоровьем, элементом не менее важным. Придворные, все без исключения любившие герцога, сходились во мнении, что эта душевная сторона скорее ухудшилась вследствие лечения в карловарских источниках и что черная меланхолия, замечаемая у герцога в последний год, еще усугубилась после его прибытия в Мемминген. Незадолго до отъезда из Карловых Вар герцог отпустил со службы своего верного и испытанного астролога Сени, который возбудил его гнев каким-то опрометчиво неблагоприятным предсказанием, и теперь без советов астролога Вальдштейн был как без рук. Место Сени должна была занять какая-то не то ведьма, не то прорицательница, рекомендованная испанским послом, также лечившимся в Карловых Варах, но она все не показывалась, и герцогу приходилось день за днем, в полном одиночестве, разгадывать ужасные тайны грядущего и Вселенной. Лишенный вдобавок общества своего веселого племянника Макса, который уехал в Регенсбург, чтобы посылать оттуда донесения о ходе имперского сейма, герцог большую часть времени проводил в унылой изолированности своего рабочего кабинета, не видимый никем, мрачный и изжелта-бледный. Куда девались его энергия и неутомимость в работе, которые в свое время помогли ему добиться власти, славы и богатства! Военных курьеров, гонцов с депешами, отчетами, счетами, запросами, посланиями он заставлял ждать в передних и коридорах долгие дни и ночи, прежде чем принять их — если вообще принимал; на корреспонденцию, поступавшую к нему, он чаще всего давал письменные ответы, составляя их в полном уединении. И заботливые придворные, следившие за герцогом издали — но с ничуть не меньшим опасливым вниманием, — были просто шокированы, когда какой-то любопытный, имевший доступ в его кабинет, вынес оттуда скандальную сплетню — будто герцог тайком проводит время за чтением книг эротического содержания с непристойными картинками. Ах, это уж слишком! Где те времена, когда герцог сам бурно и необузданно предавался ars amandi [33] вместо того, чтобы читать о нем! — и у него оставалось еще вполне достаточно сил на взрывы ужасного гнева, апогеем которого бывало его знаменитое устрашающее «Повесить шельму!».

33

Искусству любви (лат. ).

Вальдштейнов палач и его подручный, поселенные в садовом домике, сидели, подложив под зад руки, ибо не знали, к чему их еще приложить.

Благодетельным отклонением от такого маразма, который, кроме самого герцога, начал охватывать уже и весь его двор, был визит в Мемминген знаменитого отца Жозефа, прозванного Серым кардиналом.

Герцог получил известие о предстоящей поездке отца Жозефа в Регенсбург и о том, что святой муж намерен по дороге остановиться в Меммингене, дабы засвидетельствовать свое почтение его высочеству верховному командующему императорских войск Вальдштейну, герцогу Фридляндскому, от имени французского посла в Швейцарии Брюлара, который должен сопровождать отца Жозефа. И герцог, стряхнув с себя вялость, отдал приказ принять прославленного капуцина с такой помпой и великолепием, что придворные не удержались от понимающих усмешек и тихих иронических замечаний: дескать, мечта герцога понравиться французам и впорхнуть в их элегантные объятия до того сильна, что в состоянии даже вырвать его из предсмертной летаргии, и это несмотря на то, что сей французский капуцин совсем еще недавно с негодованием говорил об «infamies et violences de Volestein» — о мерзостях и насилиях Вальдштейна.

Получив сообщение, что французская делегация следует в восемнадцати каретах, Вальдштейн решил выехать навстречу ей с представителями своего двора в таком же числе экипажей — что и было сделано. Оба поезда, французский и вальдштейновский, встретились на берегу Боденского озера, недалеко от города Линдау. Парило, на небе ни облачка, зато с озера, удивительно синего, веял приятный ветерок. Завидев друг друга, кучера стали сдерживать лошадей и наконец остановились на расстоянии пятидесяти — шестидесяти шагов. Наступила минута колебаний: что теперь? Легко сказать — выехать кому-то навстречу; а кому первому выйти из кареты? Кто кому должен пойти навстречу? Посол Брюлар был гость, и, по всей видимости, Вальдштейну первому полагалось спуститься наземь и пройти навстречу французу. Но ведь Вальдштейн — особа высокая и могущественная, а кто такой Брюлар? Ничтожество! Подобает ли Особе идти навстречу Ничтожеству? И даже если Вальдштейн соблаговолит выказать такое расположение — как повести себя Брюлару? Допустить ли, чтобы герцог подошел к самой его карете? Это была бы грубая неучтивость, более того — оскорбление. Или ему тоже покинуть карету и выйти навстречу герцогу?

Но как далеко ему пройти? Может, не ждать, когда из кареты выйдет Вальдштейн, и выйти первому? А вдруг Вальдштейн, известный спесивец, вообще не вылезет из кареты, и Брюлар окажется на дороге один-одинешенек, чем покроет себя позором на веки вечные? Тем более что всем известно — герцог выехал встречать не его, посла Франции, а отца Жозефа, который — орден милостиво разрешил ему, в нарушение устава, путешествовать в экипаже — сидит где-то сзади, невидимый, и, не будучи облечен никаким официальным заданием, строго говоря, даже не входит в состав делегации; но если это так — а так оно и было, — то Брюлару нет никаких оснований лебезить перед герцогом. Трудные и серьезные проблемы, ведь тут затрагивалось все: престиж, лицо, честь, более того — слава Франции!

И вот между обоими поездами, застывшими на дороге, словно загипнотизированные друг другом, забегали, невзирая на жару и пыль, посредники — les pariamentaires [34] , знатоки этикета. Несмотря на их глубокие знания в этой области и всю их добрую волю, справились они со своей задачей лишь после целого получаса беготни от головы французской колонны к голове вальдштейновской, от Брюлара к герцогу и обратно. Было решено: Брюлар и Вальдштейн покинут кареты одновременно и пройдут навстречу друг другу точно до половины расстояния между их каретами, каковую срединную точку парламентеры предварительно тщательно вымерили и обозначили, воткнув свои шпаги в землю по обе стороны дороги. Все это произвело впечатление, будто здесь готовятся скорее к поединку, чем к акту вежливости.

34

Парламентеры (фр. ).