Прекрасные и обреченные. Трилогия
Шрифт:
– Как сильно ты изменился! – заметила Глория. – А ведь когда-то сам говорил, что не понимаешь, почему американец не способен с изяществом предаваться лени.
– Черт побери, тогда я не был женат! И ум работал в полную силу, а сейчас крутится и крутится, как шестеренка, которой не за что зацепиться. И вообще я считаю, что если бы не встретил тебя, то сумел бы чего-то добиться в жизни. Но с тобой праздное времяпровождение приобретает такое очарование…
– Ах, значит, во всем виновата я?!
– Я не то имел в виду, ты же знаешь. Но мне уже
– Ох, – с досадой перебила Глория, – ты наводишь на меня тоску! Говоришь так, будто я возражала против твоей работы или мешала!
– Глория, я просто размышлял! Неужели нельзя обсудить…
– А по-моему, у тебя должно хватить силы воли решить…
– …обсудить с тобой без этих…
– …решить свои проблемы, не тревожа меня. Ты много говоришь о необходимости работать. Вот я могу спокойно тратить больше денег, но я же не жалуюсь. Работаешь ты или нет, я все равно тебя люблю.
Ее последние слова упали мягким пушистым снежком на промерзшую землю, но в тот момент супруги не прислушивались к словам друг друга. Оба занимались утверждением своей позиции, на которую наводили глянец, стараясь придать безупречный вид.
– Но я же работал. – Со стороны Энтони было опрометчиво выдвигать это прибереженное про запас оправдание. Глория рассмеялась, не то шутливо веселясь, не то издеваясь. Склонность мужа к софистике вызывала негодование, и в то же время она восхищалась беззаботностью Энтони. И никогда бы не поставила ему в вину праздное времяпровождение, пока делалось это искренне, с твердым убеждением, что ни одно занятие не стоит того, чтобы на него тратились силы.
– Работа! – фыркнула Глория. – Ах ты, бедняжка! Обманщик! Работа – это наведение порядка на письменном столе с последующей установкой лампы. Потом затачиваются карандаши, и то и дело слышишь: «Глория, прекрати петь! И убери отсюда этого проклятого Тану!» Или вот еще: «Давай я прочту тебе вступление. Я не скоро закончу. Не жди, ложись спать». И чрезмерное потребление чая и кофе. На этом дело и заканчивается. А через час карандаш уже не скрипит, ты достал книгу и что-то «ищешь». Потом начинаешь читать, зеваешь… И наконец ложишься спать и без конца ворочаешься в кровати, так как накачался кофеином и уснуть не можешь. Спустя пару недель спектакль повторяется.
Энтони стоило большого труда сохранить жалкие остатки достоинства.
– Ну, ты, мягко говоря, преувеличиваешь. Ведь прекрасно знаешь, что я продал очерк во «Флорентайн», и он вызвал большой интерес, учитывая тираж «Флорентайн». И кроме того, Глория, ты сама видела, как я сидел до пяти утра, когда заканчивал работу над очерком.
Глория погрузилась в молчание, бросая мужу спасительную веревку. Если он не самоубийца, то вешаться не станет, а ухватится за ее конец.
– Во всяком случае, – вяло подвел итог Энтони, – мне действительно хочется поработать военным корреспондентом.
Глория полностью соглашалась с мужем. Оба были озабочены, их желания совпадали, и они с жаром уверяли в этом друг друга. Вечер
– Энтони! – неделю спустя окликнула мужа сверху Глория. – К нам кто-то приехал.
Энтони лежал, развалившись в гамаке, на залитой пятнами солнечного света южной веранде. Машина иностранной марки, большая и внушительная, припала к земле у края дорожки, как зловещий гигантский жук. Энтони приветствовал мужчина в мягком костюме из чесучи и кепке в тон.
– Здравствуйте, Пэтч. Вот проезжал мимо и решил заглянуть.
Это был Блокмэн, как всегда ставший за это время чуточку импозантнее, с более утонченными интонациями в речи и более убедительной непринужденностью манер.
– Рад вас видеть. – Энтони повысил голос и крикнул в направлении увитого виноградом окна: – Глория! У нас гость!
– Я принимаю ванну, – любезно откликнулась Глория.
Оба мужчины с улыбкой признали неоспоримость такого алиби.
– Она сейчас спустится. Пойдемте на боковую веранду. Хотите выпить? Глория вечно сидит в ванной. Сегодня уже третий раз.
– Жаль, что она живет не в Саунде.
– Мы не можем себе позволить такую роскошь.
Из уст внука Адама Пэтча Блокмэн воспринял фразу как обычную шутку. Через четверть часа, которую мужчины провели, состязаясь в остроумии, появилась Глория, свежая, в накрахмаленном желтом наряде, наполняя все вокруг жизнерадостной энергией.
– Хочу произвести сенсацию в кинематографе, – заявила она. – Слышала, Мэри Пикфорд получает миллион долларов в год.
– А знаете, у вас бы получилось, – поддержал Блокмэн. – По-моему, вы бы прекрасно смотрелись на экране.
– Ты позволишь, Энтони? Если буду играть целомудренных девушек?
Беседа продолжалась в высокопарной манере, а Энтони в душе изумлялся, что его с Блокмэном эта девушка когда-то возбуждала и будоражила душу, как никто другой на свете. И вот сейчас все трое сидят рядом, напоминая не в меру добросовестно смазанные механизмы. И нет ни противоречий, ни страха, ни восторга, просто густо покрытые эмалью крошечные фигурки, надежно укрывшиеся за своими радостями в мире, где война и смерть, тупость и доблестная жестокость окутывают континент дымными клубами кошмара.
Вот сейчас Энтони позовет Тану, и они станут вливать в себя несущую радость утонченную отраву, которая ненадолго вернет радостное волнение детства. Когда каждое лицо в толпе несет обещание прекрасных и значительных событий, которые происходят где-то во имя великой и светлой цели… Жизнь ограничилась этим летним днем, легким ветерком, что играет кружевным воротничком на платье Глории, медленно накатывающей на веранду сонливостью… Казалось, все они застыли в нестерпимой неподвижности, отгородившись от какого бы то ни было романтического чувства, требующего действия. Даже красоте Глории не хватало бушующих страстей, остроты и обреченности…