Прекрасные и обреченные. Трилогия
Шрифт:
Энтони мерил комнату шагами, засунув руки в карманы.
– Ты уверена?
– Ничего не знаю. Ненавижу этих акушеров… или как там их называют. Я собиралась завести ребенка, но не сейчас.
– Ради Бога, только не надо отчаиваться и так сильно переживать.
Рыдания прекратились. Опустившиеся на комнату сумерки принесли умиротворение и немного успокоили Глорию.
– Включи свет, – попросила она умоляющим тоном. – Эти июньские дни такие короткие… в детстве они казались гораздо длиннее.
Загорелись лампочки, и за окном на улице словно
– Ты хочешь, чтобы я родила ребенка? – вяло спросила она.
– Мне все равно. То есть совершенно безразлично. Если ты родишь ребенка, может быть, я обрадуюсь. Если нет – тоже хорошо.
– Хорошо бы ты принял какое-то решение, в ту или другую сторону!
– Полагаю, решение принимать тебе.
Глория смотрела на него с презрением, не удостаивая ответом.
– Вообразила, что из всех женщин на свете это страшное оскорбление выпало именно на твою долю?
– А хоть бы и так! – сердито выкрикнула Глория. – Для них здесь нет ничего унизительного, потому что только так можно оправдать их существование. Ни для чего другого они просто не годятся. А вот для меня это – действительно оскорбление!
– Послушай, Глория, что бы ты ни решила, я тебя поддержу, только, ради Бога, будь умницей.
– Ах, не читай мне мораль! – простонала она.
Супруги молча обменялись мимолетными полными взаимного раздражения взглядами, после чего Энтони, взяв с полки книгу, рухнул в кресло. Спустя полчаса напряженную тишину в комнате нарушил голос Глории, фимиамом разнесшийся в воздухе:
– Завтра навещу Констанс Мерриам.
– Прекрасно. А я съезжу в Тэрритаун повидаться с дедом.
– Понимаешь, – продолжила Глория, – ведь дело вовсе не в страхе, просто я остаюсь верной себе, ты же понимаешь.
– Понимаю, – согласился Энтони.
Практичные люди
Адам Пэтч, пылающий праведным гневом, направленным против германцев, кормился военными сводками. Стены кабинета были обклеены истыканными булавками картами, а все столы завалены атласами, чтобы они всегда находились под рукой. Здесь же лежали «История мировых войн в фотографиях», официальные бюллетени и «Личные впечатления» военных корреспондентов, а также рядовых Х, У и Z. Секретарь деда Эдвард Шаттлуорт, в свое время практиковавший в ирландской общине в Хобокене в качестве лекаря, исцеляющего все недуги джином, также проникся святым негодованием к врагу. Во время визита Энтони он неоднократно появлялся в кабинете со свежими материалами в руках. Старик с неуемной яростью набрасывался на каждую газету и, вырезав заметки, которые казались наиболее достойными внимания, отправлял их в одну из раздувшихся до невероятных размеров папок.
– Ну и чем же ты занимался все это время? – ласково поинтересовался он. – Ничем? Так я и думал. Все лето собирался к тебе заехать.
– Я писал. Помните, прислал вам очерк,
– Очерк? Никакого очерка мне ты не присылал.
– Да нет же, присылал. Мы вместе его обсуждали.
Адам Пэтч только покачал головой:
– Мне ты ничего не присылал. Вероятно, собирался послать, но он так и не дошел до адресата.
– Но, дедушка, вы же его прочли, – уже с раздражением настаивал Энтони. – Прочли и раскритиковали.
И тут старик вдруг вспомнил, но ничем себя не выдал, и только чуть приоткрылся старческий рот, обнажая серые десны. Устремив на Энтони древний как мир взгляд зеленых глаз, он колебался между намерением признать ошибку и желанием ее скрыть.
– Стало быть, занимаешься литературой? – торопливо начал он. – Ну а почему не поехать в Европу и не написать об этих германцах? Напиши что-нибудь стоящее о том, что происходит на самом деле, то, что смогут читать люди.
– Стать военным корреспондентом не так просто, – возразил Энтони. – Нужно, чтобы одна из газет захотела купить материал. А для поездки в качестве внештатного корреспондента у меня нет денег.
– А я отправлю тебя за свой счет, – неожиданно предложил дед. – Собственным корреспондентом любой газеты, которую выберешь.
Предложение старика Пэтча как громом поразило Энтони и одновременно пробудило интерес.
– Н-ну, не знаю.
Придется покинуть Глорию, которая любит его всем сердцем и стала неотъемлемой частью жизни. К тому же она беременна. Нет, это нереально… И тем не менее Энтони уже представил себя в мундире цвета хаки, опирающегося, как все военные корреспонденты, на массивную трость, и непременно с портфелем под мышкой, на манер англичан.
– Хотелось бы обдумать это предложение, – честно признался он. – Очень великодушно с вашей стороны. Я все взвешу и сообщу вам.
Процесс обдумывания занимал мысли по дороге в Нью-Йорк. Энтони переживал один из моментов прозрения, которые нисходят на всех мужчин, находящихся под влиянием сильной, горячо любимой женщины. В такие мгновения перед их взором предстает мир людей более решительных и жестких, выросших в более суровых условиях, готовых противостоять как понятиям отвлеченным, так и сражаться на настоящей войне. В этом мире руки Глории означают всего лишь пылкие объятия случайной любовницы, которые не вызывают страсти и быстро забываются.
Неведомые доселе плоды воображения преследовали Энтони и когда он садился на Центральном вокзале в поезд на Мариэтту. В вагоне было многолюдно, но Энтони удалось занять последнее свободное место. Прошло некоторое время, прежде чем он удосужился взглянуть на сидящего рядом мужчину. Увидев резко очерченный подбородок с тяжелой челюстью, массивный нос и маленькие припухшие глазки, Энтони тут же узнал в соседе Джозефа Блокмэна.
Оба одновременно привстали с места, испытывая некоторое смущение, обменялись вялым рукопожатием и в завершение ритуала изобразили некое подобие дружеского смеха.