Прекрасные и обреченные. Трилогия
Шрифт:
– В любой день на будущей неделе, – обращался Блокмэн к Глории. – Вот, возьмите визитную карточку. Вам всего лишь устроят пробы, на которые уйдет около трехсот футов пленки, а уж потом сообщат результат.
– А что, если в среду?
– Прекрасно, в среду. Просто позвоните мне, и я сам схожу с вами…
Блокмэн поднялся с места, обменялся с Энтони коротким рукопожатием, и вот его автомобиль уже несется пыльным облаком по дороге. Энтони в растерянности обратился к жене:
– Что это значит, Глория?
– Ты ведь не возражаешь,
– Несусветная глупость! Ты ведь не собираешься сниматься в кино, болтаться целый день по студии с толпой статистов…
– А вот Мэри Пикфорд болтается!
– Не всем удается стать Мэри Пикфорд.
– Не понимаю твоих возражений против проб…
– Тем не менее я возражаю. Терпеть не могу актеров.
– Ох, ты наводишь на меня тоску. Неужели думаешь, я с восторгом провожу весь день в полудреме на этой проклятой веранде?
– Была бы в восторге, если бы меня любила…
– Разумеется, я тебя люблю, – нетерпеливо перебила Глория, придумывая на ходу продолжение. – Именно поэтому не имею сил смотреть, как ты губишь себя, маясь от безделья, и все время твердишь, что должен работать. Может быть, если я временно займусь делом, мой пример подстегнет и тебя.
– Это всего лишь твоя неуемная жажда острых ощущений.
– Возможно, ты прав! Только жажда-то вполне естественная, верно?
– Вот что я тебе скажу. Если надумаешь сниматься в кино, я уеду в Европу.
– Вот и езжай! Останавливать не стану!
В подтверждение своих слов Глория залилась разрывающими сердце слезами. Вместе они, словно готовые к бою армии, выстраивали свои чувства и отношения, облачая их в слова, поцелуи, проявления нежности, подкрепляя процесс самобичеванием. И ни к чему не пришли. Как и следовало ожидать, как всегда и случалось. В конце концов, в бурном порыве чувств, своим размахом делающих честь Гаргантюа, оба сели за стол и написали письма: Энтони – деду, а Глория – Джозефу Блокмэну. Апатия праздновала полную победу.
Однажды в начале июля Энтони вернулся во второй половине дня из Нью-Йорка и окликнул Глорию. Не получив ответа, он решил, что жена спит, и отправился в буфетную комнату с намерением подкрепиться маленьким сандвичем, которые всегда готовились про запас. По пути он обнаружил Тану, восседающего за кухонным столом над грудой хлама, в которой виднелись коробки из-под сигар, ножи, карандаши, крышки от консервных банок и клочки бумаги с искусно выполненными рисунками и чертежами.
– Какого дьявола ты здесь делаешь? – с подозрением осведомился Энтони.
Тана расплылся в любезной улыбке.
– Я покажу, – с воодушевлением начал он. – Я расскажу…
– Мастеришь собачью будку?
– Нет, са. – Лицо Таны снова озарила улыбка. – Делаю писчая масина.
– Пишущую машинку?
– Да, са. Резу в кровати и думаю, думаю про писчая масинка.
– Значит, надеешься
– Подоздите, я сказу.
Энтони, дожевывая сандвич, облокотился на раковину, а Тана несколько раз открыл и закрыл рот, словно проверяя его способность к действию, и внезапно затараторил:
– Я думар… писчая масинка… много-много-много стучек… ох, много-много-много…
– Понятно. Много клавишей.
– Не-е-е? Да, кравиши. Много-много-много буква. «Эй», «Би», «Си».
– Ты абсолютно прав.
– Подоздите, я сказу. – Японец принялся почесывать лицо в невероятном усилии выразить свою мысль. – Я думар, много сров – конец один. Вот «нг».
– Верно. Таких слов полно.
– Вот я дераю писчая масинка… Чтобы быстро, не так много буквы…
– Блестящая мысль, Тана! Это сэкономит время, а ты заработаешь целое состояние. Нажимаешь одну клавишу и сразу печатаешь «инг». Надеюсь, тебе удастся сделать такую машинку.
Тана пренебрежительно хмыкнул.
– Подоздите, я сказу…
– А где миссис Пэтч?
– Ушра. Подоздите, я сказу… – Он снова принялся чесать лицо. – Моя писчая масинка…
– Где она?
– Здесь… Я дерай. – Японец показал на кучу хлама на столе.
– Я говорю о миссис Пэтч.
– Ушра. Сказара, вернется пять часов, – утешил Тана.
– Поехала в поселок?
– Нет. Ушра до завтрак. С мистер Брокмэн.
Энтони вздрогнул.
– Как, уехала с мистером Блокмэном?
– Вернется пять часов.
Ни слова не говоря, Энтони вышел из кухни, а вслед несся вопль безутешного Таны: «Я сказу!» Вот, значит, как себе представляет Глория острые ощущения, черт возьми! Пальцы сами собой сжались в кулаки, и через мгновение он уже достиг высшей степени негодования. Приоткрыв дверь, Энтони выглянул на улицу – в поле зрения не наблюдалось ни одной машины, а часы уже показывали без четырех минут пять. Подстегиваемый яростью, он устремился к краю тропинки – на милю вокруг, до самого поворота, дорога была пустынной. Разве что… нет, это просто фермерская колымага. Затем, в унизительной погоне за остатками достоинства, он бросился под защиту родных стен столь же стремительно, как их покинул.
Меряя шагами гостиную, Энтони приступил к репетиции обвинительной речи, предназначавшейся для Глории, когда та вернется.
«Значит, это и есть любовь!» – начнет он. Нет, не годится! Похоже на избитую фразу «Значит, это и есть Париж!». Нужно с достоинством продемонстрировать обиду, глубокую печаль или что там еще… «Так вот ты чем занимаешься, пока я день-деньской бегаю по душному городу, улаживая дела! Неудивительно, что я не имею возможности писать! И не могу ни на секунду оставить тебя без присмотра!» – теперь надо развить тему и подойти к главному. «Вот что я скажу, – продолжал воображаемую речь Энтони, – я скажу…» – он вдруг запнулся, неожиданно уловив в своих словах до боли знакомые ноты, и сразу же понял, что это Тана со своим извечным «я сказу».