Премия
Шрифт:
Марат весело и тепло глядел на нее, и она отвечала, обращая к нему из-под глубокого капюшона темный взгляд своих впадин-глазниц. Он ей что-то тихо говорил в надежде сохранить ее добрую безносую улыбку, в которой просвечивали почти все зубы, длинные и серые, и которая дарила любовь всякому, только попроси. Марат шел с ней под ручку, тоже с улыбкой обращался к своей спутнице, ведя теплую дружескую беседу, и иногда оборачивался к нам как ни в чем ни бывало.
Это очень напомнило мне мой почти забытый сон про город, где нет цирка, где в обычной квартире на обычной улице проживает одна особь - клоунесса. Она, обездоленная, гуляет по парку, она ходит в магазин за
Не было бы так жутко, обладай эта идущая перед нами фигура рядом с Маратом хоть намеком бестелесности, призрачной невесомостью, исчезающей туманной полупрозрачностью призрака. Нет. Ее шаги были слышны. Была полная осязаемость ее присутствия здесь, рядом. Были видны выцветшие пятна и разводы на ее старом длинном плаще. Края плотной ткани, впитав влагу и грязь, тяжело волочились по земле, по настилу из листьев и сгнивших веток, обросших мхом. И это тихое шуршание резким холодом продирало спину.
Мы шли туда, где туман чудовища плыл своими легкими холмами мимо любови к гигантским буквам на крыше скелета. МИР ТРУД МАЙ. Из широкого рукава костлявый указующий перст был твердо направлен в одну точку. Мы смотрели, мое лицо липло к туману, и там, у самого края его, у поросшего кривого забора росла старая, не нужная никому дикая маленькая скрюченная яблоня со своей щуплой тенью, а под ней гнилые падальники. Марат сказал нам их съесть. Мы трое их съели. Возражать Марату мы с Баландиным не могли и не хотели. Чего доброго, он бы нас бросил и ушел с этой Валентиной в миллиарды тонн тумана. А эти гнилые сморщенные яблоки, которые Марат со смехом назвал молодильными, были, хотя бы, нашими. И вполне, вот облегчение, соответствовали по вкусу своему гнилому виду.
Нужно отдать должное Марату - всё пришло в норму, как в ручей растаял тяжелый слиток, туман мгновенно сдуло порва?ными бинтами. Баландин взял длинную ветку и сказал мне защищаться, и мы сражались на этих саблях, как три мушкетера.
В помойке у столовой скелета нашлось много картошек. Теперь сидим и жрем втроем у высокого костра. Обожги, испачкай золой пальцы, разломи черную из костра, белейшую картошку. Пионер. Как это вкусно, как это обжигающе вкусно.
Черными губами на чумазом лице Марат сказал, что пойдем спать в теремок скелета, где живет чудо-юдо, потому что мы его не боимся. Открывшему было рот Баландину он сказал, что уже завтра будем пить горячий чай. Костер никак не догорит, ночь допивает мелкими глотками, черный цвет любит свет и от себя его не отпускает, боится разлучиться.
Я знаю, Яга далеко не ушла, Яга рядом. Сладкий сон борется с тревогой. Тревожно то, что сплю я в чужой постели, и хозяйка ее, вернувшись домой, убьет, растерзает душу. Забрался я в дом людоедов и сладко заснул. Знал, что это дом людоедов, но заснул, потому что я так устал. Увидел перины и свалился без задних ног. Как сытая Маша в избушке медведей.
Но в этом глубоком мертвом сне стучится тревога. Эта тревога уже в ушах, далекая и тихая, но мощная сирена самосохранения. Зудящий кошмар борется с усталостью. Так мягко в постели, избыток тепла под одеялом, так хочется спать. А за окошком дремучий лес, и из леса возвращается домой людоедка Яга, набрав своих кореньев для котла, в котором давно не варила сладкого мяса на сочных костях.
Она будет скоро тут в своей избушке, нужно немедленно проснуться, нужно бежать из теплоты и уюта ее постели в сырой темный холодный лес. Нужно не просто проснуться, нужно двигаться быстро, часто дышать, нужно успеть убежать. Но чтобы бежать от кошмарного
Но нет! Пинок Марата, его нравоучительно поднятая кривая бровь сильнее всех сказочных ужасов. Мы бодры, веселы. Баландин, уж наверняка, весел. Раскрываюсь огромным глазом посреди скелета, сразу вбирая в себя все концы всех ожидающих нас сказок и все их детские смешные кошмары. Конца в них нет. И жили они долго и счастливо. Но никто не написал, ка?к они жили долго и счастливо.
А извольте-ка задачку. Как нам всё расколдовать, как подсказать счастливый конец. А на-ка. На это есть простой ответ. Пора развеять чары. Мы пионеры, и все в наших руках. Вернее, все в наших карманах. Кроме подобранных с земли окурков, полный коробок спичек всегда в кармане у пионера. Упоительно плотный. Принудительная вместимость сотни две спичек. Мучительно просится в пальцы. Вот и сказочке конец. Побеждай. Мир. Труд. Май.
Пионер счастлив, когда чиркает спички, он счастлив, когда видит сухую степь до самого горизонта, переполненную разноцветную мусорку и заброшенное здание. Посреди всего наш большой высокий костер, режущий небо. Синее пламя, красное пламя, зеленое пламя, желтое пламя; какое счастье, разнести повсюду красивейшее пламя расплавленными брызгами. Поджигай, побеждай. Гори, гори ясно. Счастье, счастье.
Мы решили задачку, правильный ответ мы любим все поджигать, и все прекрасно горит. Какой жаркий, замечательный, во истину пионерский костер. Как прекрасен этот горящий мир. Рассыпаются угли.
Рассыпалось всё. Счастье мелко расцедилось по космосу. В волшебном вакууме некому восхищаться волшебством. Счастье было единым между предыдущим временем и следующим, когда все огромности столкнулись под шаров бильярдных чок. Всё наспех штопалось кое-как, нитками наружу, лишь бы увеличить вес бытия. Предварительная жизнь имела ничтожный возраст, когда, путая все даты, поволокли время по космическим кочкам, и первые звезды подавились ярким светом.
Между началом и концом осколки первых звезд под деревянно-рассыпчатый звук легли растянутым туманным обозом. Движенье между галактиками еще было беспошлинным. Появились, однако, концы у вселенной, которые уже можно было связать красивым узлом. А узлом связанные кружные пути можно среза?ть. Хотя об этом никто не знал, потому что в тумане некому было знать.
Между началом и концом жизнь началась не с первичного бульона, а с первичного тумана. Вернее, с его снега, нет, вернее, с его снежков, скомканных творящим жестом испорченной геометрии - выразительным жестом с намеком, что жизнь начинается, кажется, завтра.
Свет еще весело размешивался гранями невидимого стекла, а первоначальный день уже начался, долгий и сравнительно тусклый.
Откупорилась пробка, и голубым вином полилась жизнь, красиво коптя воздух.
Неотвратимое постижение не отворяло дверь никому, пока в эту дверь не постучал первый Я, еще ощущая свое Я как нетвердый предмет.