Прерия
Шрифт:
— Ради бога, только бы они не слыхали вас, Поль! — вскрикнула Эллен. — Уходите, Поль, уходите, вам легко это сделать.
Несколько залпов, следовавших один за другим и все приближавшихся, прервало ее слова, а страх и благоразумие помешали ей говорить дальше.
— Пора кончить это, — сказал Траппер, подымаясь с достоинством и хладнокровием человека, задумавшего какой-то самоотверженный поступок. — Я не знаю, дети мои, что заставляет вас бояться тех, кого вы оба должны были любить и почитать, но надо принять какое-нибудь решение, чтобы спасти вашу жизнь. На несколько часов больше или меньше ничего не значит для человека, насчитывающего столько дней. Поэтому я покажусь им, а вы воспользуйтесь этой минутой, чтобы скрыться. И дай вам бог все то счастье, которое вы заслуживаете.
Не дожидаясь ответа, Траппер отважно спустился с холма и подошел к лагерю твердыми, уверенными шагами, не замедляя и не ускоряя своей обычной походки. Свет луны, более яркий в эту минуту, падал на его фигуру, и переселенцы заметили его приближение. Равнодушный к этому неблагоприятному обстоятельству, старик молча продолжал идти, пока его остановил сильный, грозный голос:
— Кто идет? Друг или недруг?
— Друг, — ответил он, — человек, который жил слишком долго для того, чтобы смущать ссорами остаток своей жизни.
— Но недостаточно долго для того, чтобы забыть проделки юности, — сказал Измаил, подымая голову над кустом, за который он спрятался, — вы привели сюда шайку этих краснокожих дьяволов и завтра получите часть их добычи.
— Что вы потеряли? — спокойно спросил Траппер.
— Восемь самых лучших кобылиц, носивших упряжь, не говоря уже о жеребце, который стоит тридцати лучших мексиканских коней. А молоко, а шерсть, откуда возьмет их теперь жена? Весь скот исчез; я думаю, что даже поросята, хоть и хромые, бегают теперь по прерии. Скажи-ка мне, чужеземец, — прибавил он, ударяя о землю прикладом ружье с шумом и яростью, которые могли бы испугать человека менее решительного, чем Траппер, — сколько из этих животных достанется на вашу долю?
— А что я буду делать с ними? Я никогда не хотел иметь лошадей, никогда даже не пользовался ими, хотя мало найдется людей, так исколесивших огромные степи Америки, как я, несмотря на слабость и старость. Лошади не нужны в скалах и лесах Йорка, я говорю о Йорке, каким он был прежде: боюсь, что теперь он уже не такой! Что касается коровьего молока и шерстяных одеял, то все это хорошо для женщин, но оно не возбуждает во мне зависти: звери, живущие на равнине, дают мне пищу и одежду. Нет, я не хочу другой одежды, кроме оленьей шкуры, и пищи более сочной, чем мясо оленя.
Явная откровенность, с которой Траппер произнес это краткое оправдание, произвела некоторое впечатление на переселенца, вышедшего из своей обычной апатии. Однако чувство досады в нем все усиливалось и должно было с минуты на минуту разразиться ужасным образом. Он слушал с видом человека, который сомневается, еще не вполне убежден, и бормотал сквозь зубы страшные угрозы, которыми за минуту до этого, собирался осыпать старика.
— Прекрасные слова, — проговорил он, наконец, — но, по-моему, слишком адвокатские для откровенного, храброго охотника.
— Я только траппер, — кротко ответил старик.
— Охотник или траппер — разница небольшая. Старик, я пришел в эту страну, потому, что закон слишком прижимал меня и потому что я не люблю соседей, которые не могут уладить мелкого спора без того, чтобы не утомлять судьи да еще двенадцати человек, но я пришел не для того, чтобы смотреть, как у меня будут отнимать имущество. Я не стану благодарить человека, который взял его у меня.
— Тот, кто забирается так далеко в прерии, должен привыкать к обычаям хозяев этой местности.
— Хозяев! — недовольно повторил переселенец. — Я имею на землю, по которой хожу, такие же законные права, как любой губернатор в Штатах! Можете вы мне сказать, чужеземец, где тот закон, то основание, по которому одному человеку может принадлежать часть города, город или даже целая провинция, тогда как другой должен вымаливать клочок земли, чтобы выкопать себе могилу! Это противоречит природе, и я отрицаю, что этого требует закон, по крайней мере, такой закон, каким он должен быть, а не созданный вами.
— Я не могу сказать, что вы не правы, — ответил Траппер. Его взгляды на этот важный вопрос, хоть и вытекали они из совершенно других и гораздо более благородных принципов, но удивительно совпадали со взглядами его собеседника. — Я всегда думал это и часто говорил, когда знал, что мой голос может быть услышан. Но люди, похитившие ваши стада, считают себя хозяевами всего, что есть в степях.
— Вы видели индейцев?
— Да, я был их пленником в то время, когда они пробирались в ваш лагерь…
— Разве белый так должен был поступить в подобном случае? — возразил Измаил, бросая на старика свирепый взгляд, будто все еще намереваясь покускться на его жизнь. — Разве не должен был он предупредить меня? Я не особенно стремлюсь назвать братом всякого, кто встретится мне на дороге, но все же цвет кожи что-нибудь да значит. В особенности, когда встреча белых происходит в таком месте, как это. Впрочем, что сделано, то сделано, и никакие разговоры на свете ничего не изменят. Дети, выходите из засады, тут только старик. Он ел мой хлеб, и я должен обращаться с ним, как с другом, хоть, у меня есть веские основания подозревать, что он заодно с нашими врагами.
Траппер ничего не сказал в ответ на эти оскорбительные подозрения, высказанные переселенцем так неделикатно, несмотря на все слышанное им от старика. Призыв главы семьи возымел немедленное действие. На его голос пятеро-шестеро из его сыновей вышли из-за кустов, за которыми они прятались, думая, что люди на холме составляли часть шайки сиу. Они подходили один за другим, небрежно брали ружья под мышку и бросали взгляды на чужеземца, но ни один из них при этом не выказывал ни малейшего любопытства узнать, откуда он, зачем он здесь. Частью это происходило от беспечности их характера, но главным, образом, от привычки к подобным сценам, научившим их соблюдать благоразумие и осторожность. Траппер вынес их мрачные, безмолвные взгляды с твердостью человека, еще более наученного опытом, и с полным спокойствием невинности. Старший из сыновей переселенца, тот, усыпленная бдительность которого предоставила такое обширное поле действий для предприимчивого Матори, обернулся к отцу после короткого, но пристального осмотра старика и проговорил отрывисто: