Прерванный полет
Шрифт:
Только выезжать уже некуда — вся страна оказалась объятой пламенем, этот город был последним.
И все же решили прорываться. В конце концов, деньги откроют любые ворота.
А дальше случилось непредвиденное: НАТО атаковало колонну.
…Я видел все это как бы со стороны: как из бронированного джипа вытаскивают брата-лидера, как кто-то кричит «там убежище!», как его оттаскивают к дренажным трубам в разрытой канаве.
Поздно.
Кто-то навел на этот отряд самую обозленную из бригад мятежников. Бой оказался очень коротким. А потом наступила долгая смерть.
Вождя, которому прежде поклонялись, выволокли из укрытия. Он был ранен, но еще мог идти. И толпа поволокла его к своим машинам. Кто-то уже прямо сейчас готов был расправиться с вождем.
«Это он! Обыщите его, живей!»
Они ринулись рвать его одежду, какой-то мальчишка-щенок в серой кепке «Нью-Йорк» вытащил позолоченный пистолет вождя.
«Ты сосал наши деньги, собака?!»
Удар.
«Ты убивал людей, резал их в тюрьмах?!»
Удар. Еще. Еще.
В пах, по лицу, по ребрам!
«Не стреляйте! Харам! Позор!» — кричал жалкий, пожилой, окровавленный человек.
Эти крики только раззадоривали толпу.
Они едва сами не передрались за возможность ударить того, кто был прежде почти что божеством.
«Достань мобильник, Абдулла! Это надо запечатлеть!»
И они снимали происходящее, но снимавшим тоже хотелось нанести удар или хотя бы пнуть сапогом слабеющего вождя.
Кто-то выстрелил в ноги брату-лидеру, тот упал на землю — прямо под удары сапог. Потом его все же подняли и усадили на машину. И только в этот момент выяснилось, что не все, кто укрылся в канаве, были пойманы.
Бой оказался очень коротким. А когда он закончился, вождь так и остался лежать на джипе с простреленной головой.
Развязка наступила. Ничего нельзя было изменить.
…Но сон не закончился. Я перенесся в столицу. Тысячи, десятки тысяч лиц мелькнули передо мной — радостные, с развевающимися знаменами, которые прежде были мне так ненавистны. Они были счастливы. Может быть, кто-то и думал, что с вождем поступили жестоко — я слышал какие-то обрывки разговоров, — да, так оно и было. Но даже они были счастливы от того, что война закончилась.
Жестокая, кровавая, никому не
…Я проснулся. Рядом спала она.
Спала спокойно — можно было надеяться, что я не нахожусь под наблюдением. Хотя, разумеется, нет: приборы наверняка работали даже сейчас. Но вряд ли это что-то меняло.
Я осторожно встал, подошел к окну. Почему-то ноги слушались очень плохо, по всему телу разлилась слабость.
Нужно было что-то сделать. Например, открыть холодильник — удивительное дело, здесь они были редкостью! — и достать бутылку неплохого напитка, напоминающего земной коньяк. Я не особенно любил такие вещи на Земле — магу следует держать голову трезвой. Но сейчас можно было позволить себе алкоголь.
Я налил себе половину чашки и выпил залпом. Только когда напиток слегка обжег горло, стало понятно, что я могу хоть как-то размышлять.
Самым странным были эта слабость и то, как я реагировал на увиденное. В том, какого рода был этот сон, у меня не оставалось никаких сомнений. Все случилось именно так — я убежден, хотя, возможно, шанса проверить мне никогда не представится. Но Мир Четырех Лун и Земля пересекаются не только в точках перехода.
Прежний я наверняка стал бы кидаться на стены. Может быть, даже попытался бы покончить с собой.
Нынешний… Я оставался вполне спокойным, как будто случилось то, что должно было произойти. Была жалость, была боль — но жалость может появиться и от вида задавленной кошки на обочине.
А еще — слабость. Вполне реальная. Как будто я выздоравливал после долгой и мучительной болезни. Со мной такое случилось в детстве, еще до встречи с братом-лидером. Не помню, чем я тогда захворал — но было очень плохо. Потом температура прошла, но пару дней я едва мог ходить. Отчего-то запомнилась не сама болезнь, а именно это состояние.
И что это может значить? Я выздоравливаю? Значит, все это время был болен?
Не знаю. Не могу пока ничего сказать.
Я осторожно приоткрыл окно — теперь и это было возможно. Разумеется, оно выходило во внутренний двор. Но хоть какой-то свежий воздух был.
Неужели я почувствовал облегчение от того, что погиб человек, которого я любил на свете больше всех, за которого готов был перебить хоть всех, поднявших трехцветное знамя восстания? Прежде было страшно о таком и помыслить.
А что теперь?
А теперь был первый день моей свободы.
Странное ощущение. Болезненное. Я не знал, что с ним делать.
А рядом были свободные люди. Хотя бы тот русский, которого я едва не убил.
Приехал в «горячую точку», куда, в общем-то, никто его насильно не тянул. По своей воле стал заложником, хотя я решил захватить американца. И опять же, никто его не тянул.
Сам. Свободно. Не приказывал ему этого никакой вождь, кроме него самого.
Заноза в мозгу, мучившая меня последнее время, исчезла сама собой. Задание, провалы в памяти… Какое все это теперь имеет значение?